. Такая микроскопизация художественного видения говорит не о погруженности в элитаристские формалистические забавы и не о капитуляции перед господствующей идеологией, но о последовательном освоении (писателем)
новых форм внимания к индивидуальному опыту через текст и (потенциальным читателем)
новых форм внимания к тексту через индивидуальный опыт.
Работа литературы в рамках «эстетического режима», состоит в том, чтобы расшатывать, расщеплять, растворять и открывать обновлению сложившиеся связи между словами и вещами. Таким образом распределение чувствуемого, служащее опорой господствующей идеологии, не отвергается и не отменяется, но переживается как одна из возможностей — наряду с другими. Смысл совместной писательско-читательской деятельности — обеспечение внутренней пластичности, способности к самообновлению, которую европейский человек осознал в себе и которую научился ценить в Новое время. Предметом литературной речи, настаивает Рансьер, может стать что угодно: в ней важно не так содержание, как интенсивность разработки языка, стиля и их посредством — человеческой субъективности. Разумеется, многое, если не все, определяется готовностью и расположенностью читателя чувствовать форму текста, полноценно участвовать в произведении «на уровне формы», поддерживать свою сторону литературного «контракта».
Функция описаний в этом смысле и в высшей степени выразительна, и в высшей степени интересна. Они, конечно же, не только «украшают» произведение, но и затрудняют[257] его чтение. Симптоматично, что и чисто развлекательная жанровая проза (так называемая «литература для отдыха»), и «учительная», дидактическая литература на описаниях склонны экономить, что ведет и к экономии интерпретационного усилия: как правило, в таких произведениях доминирует сюжетная формула, «обслуживаемая» четко определенной системой персонажей[258]. И наоборот: «самоценная» деталь предъявляет к рефлексивной и эстетической способности адресата повышенные требования. Тот же Лукач отмечал, что атрофия сюжета и нарастание подробности повествования влекут за собой специфическую активизацию читателя. Он вынужденно принимает на себя отдельные авторские функции, адаптируется к возросшему уровню сложности, и в итоге «возникает литература для художников, требующая от читателя художнического восприятия и навыков»[259]. Особой ценности в этой тенденции критик, впрочем, не видел, полагая, что ведет она всего лишь в тупик буржуазного эстетства[260].
Зато для Ф. Моретти как раз интересен этот специфический ресурс саморазвития, найденный и активно используемый буржуазным субъектом по ходу практического обживания «современности». Для мнимо «нефункциональных» подробностей в прозе XIX века Моретти находит специальное обозначение — «заполнители» (fillers) — и связывает их наличие в тексте со становлением аналитического стиля, адекватного опыту «современности». Искусственно замедляя повествование, сообщая потенциальную многозначительность самому банальному моменту или мелкой подробности, «заполнители» формируют «новый, сугубо светский способ представлять в воображении смысл жизни: рассеянный среди бесчисленных мелких деталей, ненадежный, смешанный с мирским безразличием и мелкими эгоизмами — однако же пребывающий в