неизменно и упорно»
[261]. Расширение практик обмена воспитывает в их участниках терпимость и даже вкус к опосредованию, чем и обусловлена в конечном счете неочевидная связь между эстетизмом и становлением гражданского общества.
Свой вклад в обсуждение «имманентной социологичности» романного повествования в последнее время активно вносят когнитивисты, работающие с так называемыми схемами опыта — мельчайшими структурами, отсылающими к сразу нескольким его пластам: когнитивному, телесному, языковому, социокультурному[262]. В нашей жизни и речи схемы опыта фактически функционируют как когнитивные метафоры, а когнитивные метафоры — как схемы, и здесь возникают интригующие, но пока «не учтенные» литературоведением возможности для исследования связи между социально-познавательным, языковым и эстетическим (в расширенном понимании последнего)[263]. Отчасти о них шла уже речь в предыдущей главе в связи с «поэзией в прозе», и нам предстоит вернуться к этой проблематике в связи с собственно прозой — романной.
Ее кажущийся буквализм и вызывающая (по меркам «риторической» словесности) бесформенность скрывают невидимое богатство форм, ищущих и требующих опознания. При соответствующей направленности внимания, говоря словами В. Вулф, форма оказывается «не там, где ожидалось» — притом столько же задается текстом, сколько усматривается, порождается каждым читателем в опыте чтения. Высказывание или фрагмент высказывания становятся иносказанием за счет участия читателя в развитии стихотворения или прозаического повествования. В перспективе адресата текст оказывается скорее стороной взаимодействия, чем самодостаточным объектом, зато социальному знанию, транслируемому столь «ненадежным» и «неэкономным» образом, сообщаются богатство и неоднозначность[264]. Главная сложность заключается, конечно, в том, что эти тонкие процессы недоступны для прямого наблюдения, поэтому и описание их всегда проблематично. Пока можно удовлетвориться примерно таким: «динамические схемы текста как бы подражают нашим собственным жестам и заботам в мире… Силы, исходящие из текста как знакового ансамбля, и силы, направляемые в текст мнемоническим потенциалом читателя, образуют как бы два играющих потока, двигающихся в направлении текста и обратном ему»[265]. Автор этой несколько темной, но выразительной формулы (американский исследователь Н. Бабуц) предлагает описывать романную прозу как совокупность косвенных речевых актов, которые отсылают к поведенческим, социальным реакциям-жестам, образуя тем самым сплошное «