Желая избавиться от слишком сильного, «раздражающего воздействия мира физического» (110), незнакомец заходит в лавку древностей, но там, вопреки ожиданию, «воздействие» только усугубляется. В лавке представлены «тысячи миров», каждый своим обломком-раритетом, и каждый взывает к воображению потенциального покупателя. На несколько страниц развертывается перечисление переживаний, простых или изысканных, домашних или экзотических, что вызываемы вещами и произведениями искусства. Этой оргии символического потребления молодой человек явно не в силах да и не хочет сопротивляться: «Перед полотном Тенирса он накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него скальп…» (116). Образы, как и вещи, теснятся, громоздятся один на другой — впечатления ищут творческого завершения, возможности сложиться в некую целостность… в поэму, может быть? Увы, параллельно с персонажем, который вскоре начинает испытывать усталость и уже не вдохновение, а равнодушие, читатель тоже изнемогает от непомерно растянутого описания. Между жадной безграничностью желаний и конечностью возможностей индивидуального, телесного я нет и не может быть равновесия, и читатель наравне с героем чувствует себя жертвой этого дисбаланса. Вопрос: считать ли его признаком избранности («Все несчастье одаренных людей состоит в разрыве между их стремлениями и возможностью их осуществлять» (187))? или свойством человеческой природы вообще? А может быть, свойством именно современного человека-потребителя? Видеть ли в герое романа, имя которого мы узнаем вскоре, нового Рафаэля из Урбино, юного гения, вынужденно притупившего свою силу, применяясь к пошлому окружению, или просто одноименного среднего человека, любого из нас? Вопросы эти останутся с нами до конца романа и даже после. Претензия индивида на избранность похожа на маршальский жезл, хранящийся в ранце «каждого первого» рядового. Вопрос не в том, есть он или нет, а в том, что с ним делать, как им распорядиться. И этот вопрос — пожалуй, самый насущный из всех — адресован столько же герою, сколько читателю романа.
Антикварная лавка ломится от удивительных товаров, из которых каждый обещает потребителю новый опыт (с таким же успехом Рафаэль, в роли одержимого читателя, мог бы оказаться в библиотеке). Конечно, воображение способно работать в сугубо «умственном» режиме: ученые или холодные умозрители «читают» жизнь, надежно вооружив свой ум против желаний и страстей, предаваясь лишь удовольствиям познавательного созерцания, — таков естествоиспытатель Кювье или старик-антиквар. Но литературное воображение совсем не таково: оно чувственно, эмоционально, азартно и своевольно. «Молодой человек» явно тяготеет к чтению второго типа, а читатель тем более ему сочувствует, что сам в такое чтение уже невольно втянут.