Творческое рождение Уитмена — само по себе загадка. В 1855 году вчерашний газетчик, пописывавший и прозу, и стихи, но ничем оригинальным себя не запечатлевший, собственноручно печатает тоненькую книжку: в нее вошли двенадцать опусов, без размера, рифм и названий, которые только человек с очень щедрым воображением мог назвать поэмами. Опусам предпосылалось прозаическое предисловие, которое по форме и содержанию мало чем отличалось от поэм. Критики — из тех очень немногих, кто вообще заметил этот эксперимент, — судили о нем уничижительно: жаргон нью-йоркского пожарного пополам с умозрениями трансцендентального философа — съязвил один из рецензентов.
Могло ли быть иначе? Уитмен был внуком фермера и сыном плотника, формальное школьное образование прервал в одиннадцать лет, то есть правилам изящной словесности никогда всерьез и не учился. Впрочем, он много читал, тонко чувствовал действия слов и любил задумываться над ними. Ранние (1840-х — начала 1850-х годов) записные книжки фиксируют почти детское удивление, сохранившееся у очень взрослого уже человека, перед способностью образной речи глубоко и непредсказуемо затрагивать читающего. В качестве выразительного примера можно привести легендарное высказывание Уитмена, описывающее его собственное становление как поэта: «Я закипал, закипал, закипал — до точки кипения дошел благодаря Эмерсону»[219]. Эффект от чтения (в данном случае эмерсоновских эссе) здесь равносилен тотальному преобразованию жизни читателя, и это для Уитмена — не побочное и случайное, а определяющее свойство литературы. Литература для него — не тексты, а осуществляемые ими действия, подразумеваемые ими формы человеческого присутствия и отношений друг с другом[220].
Осязание словом
Из форм чувственного взаимодействия с миром осязание представлено в «Песне о себе», если не всего обильнее, то всего подробнее — с прокламации наготы и полнейшей уязвимости поэма, по сути, начинается: «I shall go to the bank by the wood and become undisguised and naked». Осязание «демократичнее», чем зрение и слух, в том смысле, что касание по определению взаимно: можно смотреть из укрытия и слышать, не будучи слышимым, но касаясь кого-то или чего-то, мы одновременно и неизбежно сами воспринимаем касание. Сравнительно со зрением и слухом, это чувство всегда считалось «низким», наиболее «бренным» и наименее «духовным», но именно этим оно Уитмену и интересно. Опять-таки в отличие от зрения и слуха, осязание различает свой объект лишь на кратчайшей дистанции: познание мира «наощупь» похоже на путешествие по незнакомой местности пешком — это приключение ежесекундного непредсказуемого взаимодействия со средой.