Есть порог, и бывают те, кто за ним,
Есть дороги, ведущие в край Нелюдим.
И не люди, не твари, каждый — тьмы побратим,
Тех могил серых камень считают своим.
Там надгробья стоят над живыми, и терн
Затянул все холмы, свою вязь распростер.
Там в глазницах у многих растет только мох,
И пурпуром раскинулся чертополох.
Там схлестнулись нейферту и черный спригган,
Там война без конца, месть цветет и обман.
Терненби — столица тех про́клятых мест,
Где незваного гостя сожрут за присест.
Тебе кажется: друг, или брат, или мать,
Но ты скоро узнаешь: пора умирать.
Лишь фигура знакома, но взгляд неживой.
Легкой смерти не жди, для него ты — чужой.
Когда слетятся дрозды, листья все опадут,
А в темницах нейферту птичью песнь пропоют,
И Кузнец докует гобелен на стене,
Распнут Трижды Седьмого… на веретене.
«Когда слетятся дрозды». Ригарре (песнь) о падении Трижды Седьмого. Кинраен Дерригге, маллеккин (бард) Терненби.
Октябрь 652 года. Королевство Ронстрад. Юго-восточный торговый тракт.
Серебряное сердце, окованное двумя обручами, лежало в глубине развязанного бархатного мешочка, притороченного к седлу. Пальцы всадника легонько поглаживали его, не доставая на свет, и человек чувствовал тепло — животворящее тепло, которое исходило от этого небольшого предмета.
Дикий плющ опутывал древние придорожные камни, поедаемые глубокой тенью деревьев. В завязях вьюнка сидели, понурив головы, едва различимые фигуры, сквозь которые проросли растения. Это были унылые придорожные призраки потерянных путников. И так вышло, что на них никто никогда не обращал внимания — они стали такой же привычной для взора частью леса, как и листья на деревьях, как ржавые мечи, воткнутые в землю на обочинах — знаки погибших в дороге рыцарей, попадающиеся подчас на пути.
Дорога еще не успела просохнуть после затяжных дождей, и редкие косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густые золотистые кроны, не могли ее высушить. Солнце было уставшим, солнце было старым — оно напоминало сонного толстяка в багряных одеждах и собиралось отправляться на покой перед грядущей долгой зимой. Пока что оно все еще отдавало какое-никакое тепло, но с каждым днем этого тепла оставалось все меньше, будто в медленно остывающем человеческом теле.
Конь перебирал ногами, всадник склонил голову на грудь. Дорожные мешки, притороченные по обе стороны седла на крупе животного, позвякивали на кочках, выдавая, что внутри много стали. Сердце человека, подлинное, которое в груди, с каждым шагом коня будто бы скрипело и позвякивало — оно было омрачено печалью и разлукой. Золоченые шпоры, этот гордый знак рыцарской доблести, сейчас превратились для всадника в мельничные жернова, привязанные к ногам — нести бремя долга для молодого человека становилось все тяжелее.