И наконец, не прошел мимо Кристины и номер того самого «гавайца», которого она видела возле циркового автокаравана, а еще раньше – на улице возле школы. Парень выступал с огнем под какой-то примитивный, языческий, но в то же время гипнотический бой барабанов, который постепенно наращивал мощь. Он виртуозно крутил горящие шесты, обручи, цепи и веера, жонглировал огненными шарами, глотал пламя и выдувал огонь, и в какой-то момент даже казалось, что на арене выступает не человек, а сам Огонь, принявший человеческую форму.
Под конец фаерщик поджег на арене огненный круг, спокойно вошел внутрь сквозь стену пламени, прочертил полосы по рукам и телу – и зал шумно выдохнул от ужаса: полосы загорелись прямо на коже! А фаерщик как ни в чем не бывало продолжал танцевать под первобытный, завораживающий стук барабанов. От этого зрелища захватывало дух, но Кристину зацепило не столько оно, сколько взгляд фаерщика, в котором смешались твердая решимость, тщательно скрываемый страх и беспредельное отчаяние. Смесь столь же опасная, как и огонь, который он держал в руках.
Первобытный шаманский бой барабанов достиг почти непереносимого в своей напряженности пика, а затем резко оборвался. С последним звуком, растворившимся под куполом шатра, огненный круг погас, а фаерщик рухнул на арену, и Кристина не могла сказать, было ли так задумано, или же парня просто оставили силы.
Зрители в едином порыве поднялись со своих мест, чтобы поаплодировать, Кристина же не могла оторвать взгляд от красных полос ожогов на теле фаерщика. Они были не особенно заметны в полумраке, царящем на арене, да еще и на покрытой татуировками коже, и все же Кристина их видела – как видела и боль, которую пытался не показывать артист, кланяясь публике. Что-то в его представлении пошло категорически не так; артист не должен получать серьезные увечья во время своего представления!
На арене сгущался туман, циркачи готовились к финальному номеру, а Кристина следила за уходящим фаерщиком. Прежде чем за ним закрылся полог занавеса, она успела увидеть, что он едва не рухнул на землю, но его подхватили под руки и понесли прочь.
В белых клубах дыма, покрывших арену, раздался тоскливый, берущий за душу гудок поезда, а затем – мерный стук колес. Игрушечный поезд храбро ехал в густом тумане.
Внутри круга железной дороги откуда ни возьмись появилась одинокая вешалка. Еще мгновение – и рядом с ней возник белый клоун, тот самый, несмешной, который открывал представление. Тот самый, чьи глаза показались Кристине живыми на стене автобуса, а сейчас почему-то казались мертвыми.