Алексей еще долго сидел неподвижно, крепко держа в руке бумажный лоскут. В голове, по-прежнему, бродили разные мысли. Бурлила злость, удивление и непонимание, смешивавшиеся в невообразимо горький коктейль.
Постепенно пришла растерянность, а с ней и полная опустошенность. Подросток чертовский устал. За эти полтора суток, проведенных здесь, в подземелье, он словно прожил еще одну маленькую жизнь, полную страшных испытаний.
Теперь он не знал, что делать… Позади была неопределенность, а впереди неизвестность.
— Если это испытание, значит…
Вдруг ему в голову пришла очень странная мысль, напрочь рушившая все его стройные конструкции умозаключений. Эта неожиданно обнаруженная записка, получается, опровергала то, что Захарьина целенаправленно пыталась от него избавиться. А с этим летели в тартарары и остальные предположения и догадки.
— … Что я не пойму… А как же рисунки? Выходит, дело не в рисунках? А почему я, вообще, решил, что целительница решила меня убить из-за них? — в голове образовалась настоящая каша из мыслей. — Черт побери… А если это не ее рисунки?!
Вот теперь-то что-то начало вырисовываться. Если убрать предположение о том, что Захарьина — это иномирец, то все становилось ясным и понятным. Зная о его проблемах с контролем над силой, она просто решила форсировать события. Создала экстремальную ситуацию, из которой он должен был выйти совершенно другим.
— Или я не прав?
Завеса одной из тайн чуть-чуть приоткрывается
У самого окна небольшой комнаты стояла кровать, на которой лежала молодая женщина. Сильно бледная, с заострёнными чертами лица; ей явно нездоровилось, если не сказать хуже. Поверх кипельно белого одеяла лежала ее точёная кисть с тонкими пальчиками. Иногда они легонько подкрашивали, но большей частью находились в покое. Дыхание было едва слышным. Могло даже показаться, что и не было его вовсе.
Рядом на приставном стуле сидел сгорбленный мужчина, весь вид которого говорил о сильном горе. Взгляд его был неподвижен и устремлён на лежавшую без сознания дочь. Искусанные в кровь губы шептали что-то неразборчивое и еле слышимое.
— …Император… Какой же ты император… Дерьма кусок, а не император, раз дочь спасти не можешь…, — терзал он себя бесплодными обвинениями. — Ната, как же так? Думал у нас есть ещё время… А получилось иначе… Год, сказали же, что у нас есть еще целый год, прежде чем изменения станут необратимыми.
В этот момент его отвлёк какой-то шум. Вздрогнувший император, поднял голову и встретился с измученным взглядом дочери.
— Больно? — прошептал он, затаив дыхание. Само вырвалось, если честно. Разве можно такое спрашивать у болящего. Видно же, что Наталье плохо. По глазам было ясно. Правильно говорят, что глаза — это зеркало души.