Излучение, которое шло от Шмидта, обладало каким-то таинственным свойством, оно как бы высвечивало в каждом человеке черты, качества, способности, которые и сам этот человек зачастую в себе не замечал. Оно заряжало верой в свои силы.
Генрих Францевич Хильми, математик, доктор наук, любивший говорить, что «не запоминает эмпирических впечатлений», постоянно подчеркивавший «математичность» своего ума, в одном из писем сумел удивительно точно сказать о том, что давало ему общение со Шмидтом: «…Я часто вспоминаю вас. Иногда это какая-либо ваша или совместно найденная мысль, иногда это образ или воспоминание. Иногда я вспоминаю день на Николиной горе, неподвижные сосны над рекой, сквозь стволы которых пробивается свет вечернего солнца. Мы только что закончили беседу о вашей космогонии и оба молчим. И что-то новое я вижу в этом клочке природы, который окружает нас. Я затрудняюсь выразить это новое, это, пожалуй, обостренное чувство историчности природы или что-то подобное. Эти эмоциональные брожения, конечно, не наука, но они содержат в себе источники той энергии, которая питает работу по добыванию ясных и точных представлений о природе. Я очень хочу узнать ваши новые мысли и работы. Я знаю также, что после встречи с вами я буду обладать новым запасом и точных представлений и эмоциональных брожений».
И до самых последних его дней друзья, соратники по различным жизненным поприщам хотели еще и еще раз видеть Шмидта, подпадать под действие его удивительного излучения, заряжаться «брожениями». Они не видели, как короток отпущенный ему отрезок времени. Они не верили в его близкую смерть.
А он не был легендарным богатырем — он был смертельно больным человеком. Врачи не понимали, как он живет. Легких, как целого единого органа, у него давно уже не было, процесс изъел их, лишь какие-то островки еще живой ткани кое-как справлялись с необходимейшей для организма работой — выхватывали из крови углекислоту и впрыскивали в нее кислород. Но островков становилось все меньше. Поэтому Шмидту были противопоказаны переутомление, волнения, разговоры, даже просто появление в его комнате гостей, волей-неволей кравших из воздуха кислород и повышавших концентрацию углекислоты.
Но люди с детской настойчивостью и с детским эгоизмом просили позволения прийти хоть ненадолго, хоть на полчаса, пусть даже на десять минут. И врачи мучительно не знали, как поступить. Конечно, никто бы из друзей не обиделся, если бы услышал твердый отказ. Да и об обидах ли речь, когда приближается страшный край, которого не миновать никому, когда каждый день может стать последним? Дело в другом. Врачи понимали, что и Шмидту нужны эти люди, что, может быть, именно встречи с ними и заставляют еще работать островки живой ткани в его легких, что именно участие в жизни, постоянное общение, без которого он не мог никогда обойтись, и дает его организму силы, чтобы совершать немыслимое с медицинской точки зрения — жить. Потому врачи разрешали друзьям приходить.