Петровна была настоящей петербурженкой. Многие из ее подруг, с которыми она успела меня познакомить, вышли из дворян, с прекрасным образованием и невероятными биографиями. Я был еще совсем мальчишкой, когда услышал от них совсем другую историю России, не ту, которой нас потом учили в школе. Так что школьные учебники я невольно сопоставлял с их рассказами. Они не то чтобы специально мне что-то объясняли, просто разговаривали между собой о прошлом и настоящем, особо себя не сдерживая. Помню, одна из них была юристом, работала еще при царе, потом при Керенском чуть ли не начальником его юридической службы. Жила она рядом с Казанским собором, в великолепной квартире, которую почему-то не отобрали. От нее я впервые услышал и про революцию 1905 года, и про 1917-й, и про то, как была устроена жизнь в царской России. Бабушка и ее подруги всегда отмечали Рождество, Старый Новый год и Пасху. С моим участием, разумеется. Тогда у нас в стране это было не принято. Мне очень нравились эти старые праздники – необычно, красиво и очень вкусно.
В моем ленинградском детстве было вообще какое-то очень питерское окружение – кругом живая история. Соседкой по нашей коммунальной квартире была Софья Антоновна Букис-Буковская, ровесница моей бабушки, но и в этом возрасте – потрясающая красавица. Ее мужа, капитана второго ранга, арестовали и расстреляли в Кронштадте в феврале 1917 года. Потом и ее посадили, но быстро выпустили, потому что посадили, как тогда часто бывало, ни за что. Она вернулась в свою же квартиру – к тому времени ее превратили в коммуналку, и Софье Антоновне досталась одна комната. Она была дворянка, окончила до революции Смольный институт благородных девиц. Я впитывал в себя эти рассказы о дореволюционной жизни, которой не знал, как губка, – так только в детстве бывает.
В семье моих родителей никаких сложных исторических, а тем более политических вопросов при мне не обсуждали. Хотя о многом, наверное, отец с мамой догадывались, а кое-что и знали. Но тогда при детях старались лишнего не говорить. Мои родители не были диссидентами, их судьба складывалась вполне обычно для большинства советских людей, которые во многое, о чем писали в газетах и говорили с высоких трибун, искренне верили, кое в чем сомневались, но не представляли себе, что страна может радикально измениться при их жизни.
По каким-то реакциям родителей я мог догадываться, что не все, происходящее в нашей стране или с ее участием, вызывает у них одобрение. Когда в 1968 году ввели войска в Чехословакию, мама с отцом отнеслись к этому однозначно. Помню, как они сидели у телевизора, и отец сказал: «Ну, идиоты! Что они делают? Зачем?» Со мной это не обсуждалось, но я и так все понял. Мне было шестнадцать, и мы с одноклассниками между собой обо всем этом, конечно, говорили.