— Сейчас, сейчас, — затараторил Ганин, — сейчас, Валерий Николаевич! Позвольте мне, я попробую! Может, Вы не так взяли его…
Ганин подошел к портрету, быстрым движением вытер слезу со щеки и также быстро поцеловал дешевенькую деревянную раму, послав мысленный сигнал «Прости, так надо!», а потом взял картину и… легко поднял её!
— Фантастика… — прошептал Никитский, пропуская Ганина с картиной вперед.
… Уже в комнате Никитский, не откладывая дела в долгий ящик, выписал Ганину чек на 50 миллионов рублей, а Ганин, тем временем, чуть не плача — во всяком случае, глаза у него были мокрые от слез — упаковывал картину в бумагу, которая у него хранилась в шкафу как раз для таких случаев, а ему при этом казалось, что он кладет в гроб горячо любимого человека… «Не плачь!» — вдруг вспыхнула в его сознании, как молния на темном предгрозовом небосводе, какая-то мысль. И не успел Ганин удивиться, как тут же полыхнула вторая: «Мы снова будем вместе!». И больше ничего…
— Ну что, Ганин, держи свой первый гонорар, — протянул Никитский Ганину чек и похлопал по плечу. — Давай, дотащи мне её до машины…
Ганин выволок сверток на улицу. Солнце уже почти село. Остались светлыми только кроваво-красные облака на горизонте, а все остальное — и раскинувшие хищно в разные стороны ветви деревья, и крыши соседних домов, и телеграфные столбы — превратилось в абсолютно бесцветные, темные силуэты, особенно темные на фоне ещё светлой полоски на линии горизонта. Ганин залюбовался этим зрелищем, он обожал его и про себя называл «театр теней» — в эти предрассветные или предзакатные минуты весь мир как будто бы превращался в черные тени, в декорации к какой-то мистической картине, и это возбуждало в Ганине его творческий инстинкт, мотивировало его к писать… В самом деле, что может быть более притягательным для Художника — в самом широком смысле слова — чем впустить через свое творчество эту красоту, запечатлеть её навечно на холсте, на бумаге, в музыке… — открыть окно в неведомый мир и, окунувшись в этот мир самому, приобщить к ней других, а, может быть, и впустить этот мир — в наш…
— Ну что ты там зазевался, Ганин! — недовольно крикнул Никитский, уже сидя за рулем. — Давай, клади картину на заднее сиденье, мне уже пора! Ехать ещё минут сорок — не меньше… Голос Никитского вывел Ганина из эстетического ступора и он выполнил, не без сожаления, то, что ему говорили.
— Счастливой дороги, Валерий Николаевич! Увидимся, ой, познакомимся на выставке! — грустно улыбнулся Ганин и помахал ему, как-то по-детски смешно, своей бледной тонкой ручкой художника.