М. заметил, что если бы все же китаянка вошла бы в номер к американцу, то после бы ее заставили заниматься самокритикой, отправили бы на перевоспитание в деревню, а то и еще что-нибудь похуже.
Лицо Алеши несло на себе знак возраста, он сделался мужчиною в годах, но ни малейших признаков излишеств, потрясений, лишений, самоистребления, как на наших лицах, на его лице не прочитывалось. Так же, как и на лице его державы, если ее сравнить с лицом нашей державы.
Алеша, сказал, что с этим покончено, — с женщинами: было, приятно вспомнить, но пришло время освободиться от этого, оборотиться душой к Богу. Хотя он в Бога не верит, но все равно туда, выспрь. И это воистину освобождение.
— У меня первая жена была русская, — сказал Алеша, — она умерла. Пять лет назад меня черт дернул жениться на ирландке. Она гораздо моложе меня, хороша собой, и у нее, как и у меня, взрослые дети... Но и это мне стало как-то ни к чему. Я ей предлагаю разводиться, она уговаривает подождать, ей это зачем-то нужно. Я уже решил для себя — уйду в Толстовский фонд доживать и там помирать. У них хорошее местечко в парке под Нью-Йорком и условия приличные. Пока ты богат и в силах жить, как тебе нравится, — пожалуйста, живи. Тебе там дается комфортабельный домик, питание, врачебный уход. Ты платишь им восемьсот долларов в месяц, а дальше живи как хочешь, можешь ездить на своей машине куда тебе заблагорассудится, путешествовать. А когда ты станешь беспомощным стариком, то отдашься в руки, они за тобой ухаживают. Тогда уже твоя пенсия вся поступает им в фонд, ты живешь у них на полном попечении. Они тебя и похоронят, если больше некому.
— Я вроде бы получаю немаленькие деньги, — продолжал свой самоотчет русский американец Алеша перед тремя развесившими уши тогда еще советскими старперами — шестьдесят тысяч в год, и жена сорок — сто тысяч на семью. Дети взрослые, сами зарабатывают. А все равно всё куда-то уходит, черт его знает, сбережений никаких нет. Америка такая страна, знаете, объевшаяся всякими вещами. Куда-нибудь пойдешь или поедешь, обязательно что-нибудь купишь. Раз вещь произведена, ее надо потребить, на этом построена вся психика. Был у тебя такой автомобиль, ты не уймешься до тех пор, пока не купишь новый, получше, подороже. А для чего? Иной раз подумаешь, такая тоска охватит... За двадцать пять лет в Америке у меня не завелось настоящих друзей. Есть несколько русских, встретимся — надеремся, душу отведем.
О чем у нас разговаривают? Да Бог его знает о чем. Какой-нибудь твой знакомый съездит в отпуск на Бермуды, вернется, позвонит... Спросишь: «Ну что?» Ответит: «Прекрасно. Купались, загорали, цены там терпимые, это стоит столько, а это столько». Ну и что? А ровным счетом ничего. Ни о каком смысле жизни, ни о чем таком, имеющем хотя бы какой-нибудь смысл, отдельный от вещей, там никто не думает. Америка затягивает, как болото, едрена мать!