, и выделялось различие между людьми и другими приматами
[219]. Соответственно, в обоих понятиях, млекопитающих и
Homo sapiens, запрятан сексизм и специзм.
Сосредоточимся теперь на самом термине «Homo sapiens» и обратим внимание на то, что, если считать его не объективным обозначением, а аутопоэтической[220] коннотацией, Homo sapiens представляется действительно подходящим определением человека, по крайней мере с философской точки зрения. В этом смысле человек – это «знающий» вид (то есть «sapiens») именно потому, что именно этот вид постулирует это специфическое знание. Иными словами, знание Homo sapiens создается Homo sapiens, чтобы оно постигалось и использовалось самим Homo sapiens, в аутореференции: например, у животных, отличных от человека, нет способа прямо использовать знание, создаваемое людьми (но стоит отметить, что ситуация может измениться в результате развития машин, поскольку роботы и искусственный интеллект уже получили доступ к человеческому знанию, которое обобществляется и хранится в интернете). Такая интерпретация, вероятно, вполне согласуется с мотивами, по которым Линней выбрал термин «sapiens». Действительно, в десяти первых изданиях работы Systema Naturae человек описывается исключительно латинской максимой Nosce te ipsum (то есть «познай самого себя»). В связи с этим Агамбен утверждал:
В анализе из Introitus, представляющего собой введение в Systema, не может быть сомнений относительно смысла, придававшегося Линнеем его девизу: у человека нет специфической идентичности, кроме той, что он может познавать самого себя. Однако определять человека не через какую-либо nota characteristica, но посредством самопознания означает, что человеком может стать лишь тот, кто познаёт самого себя как такового; что человек – это такое животное, которое должно познавать самого себя как человека, чтобы быть самим собой [Агамбен, 2012, p. 37–38].
Возвращаясь к нашему археологическому исследованию человека, мы можем теперь утверждать, что таксономия Homo sapiens определяла человека через признание им самого себя («животное, которое должно познавать самого себя как человека, чтобы быть самим собой»); однако это признание самого себя все еще размещалось в гегемонных отражениях вогнутого зеркала, в котором некоторые люди считались людьми в большей степени, чем другие. Подобный процесс гуманизации искажал представление о людях, у которых не было возможности постулировать само это определение: например, образцом человека стали европейцы, но не африканцы или азиаты. Другими словами, в