«Хорош выбор – между удавкой и веревкой!» (Марина Цветаева)
Любовь к Советскому Союзу обусловливалась еще одним немаловажным обстоятельством. Тут сказывались не только личные социалистические симпатии европейских «левых», но и боязнь грядущего наступления нацизма. «В мире, безумно балансирующем между фашизмом и коммунизмом как двумя формами тирании, – рассуждала в 1932 году путешествовавшая по СССР Памела Трэверс, – писатели, оказавшись перед выбором, вынужденно предпочитают последний».
Почему так? Думаю, дело в специфических особенностях национал-социалистического зла, понятных уже тогда, до учиненных им чудовищных злодеяний. Нацисты не скрывали или почти не скрывали античеловеческой составляющей их учения. Все, что следовало знать о нацизме, можно было почерпнуть из его «библии», «Майн Кампф» – там есть и «высшая», и «низшие» расы, и «еврейская угроза». Если они и стремились к добру, то лишь для своего народа, да и то выборочно. Коммунисты же изначально исповедовали светлую идею, истоки которой недалеки от тех, что можно обнаружить в религиозных текстах. В Советском Союзе в те годы с идеологией была полнейшая непредсказуемость. Сегодня надлежало бороться с левым уклоном, завтра с правым, а послезавтра – с доселе неведомым лево-правым. В отличие от расовой идеи, идею классовую мало кто принимал всерьез, Сталину в каком-то смысле было все равно, кого сажать.
Про нацистскую Германию в Европе больше знали, чем про Советский Союз – и о концлагерях, и о кострах из книг, для писателей особенно неприятных. А о том, что происходило в Советской России, на Западе ходили лишь сплетни, да время от времени появлялись какие-то перебежчики, ну да кто их слушал.
И, тем не менее, за границей об СССР знали гораздо больше, чем советские люди – о Западе. Несмотря на то что «этот пункт был связан рельсами со всем миром – с Афинами и Апеннинским полуостровом, а также с берегом Тихого океана, – никто туда не ездил: не было надобности». Андрей Платонов, которого я только что процитировал, понятно, иронизировал, за границу советского человека попросту не выпускали.
«Можно сказать, что то немногое, что знают в России о загранице, – писал немецкий философ Вальтер Беньямин, – находится в том же положении, что червонец: в России это очень большая денежная ценность, а за границей его даже не включают в курсы валют».[2]Это отмечали едва ли не все иностранные визитеры. Тот же Артур Кёстлер удивлялся «искаженному до абсурда понятию о жизни в капиталистическом обществе…». «Поначалу я вздрагивал, – пишет он, – когда после лекции слышал вопросы вроде таких: “Когда вы оставили буржуазную прессу, отобрали ли у вас продовольственные карточки и выбросили ли вас тут же из комнаты?”, “Сколько в среднем умирает от голода французских семей: а) в сельской местности и б) в городах?”…» В пособии по игре в шахматы утверждалось, что «за границей, в капиталистических странах рабочий класс и крестьянство …не имеют доступа в шахматные кружки».