— Чего надо? — спросил он, а затем, присмотревшись, добавил: — А, это ты? Чего тебе?
— Хочу поговорить с мистером Уилсоном.
— В четыре утра?! А больше ты ничего не хочешь? — И он стал закрывать дверь.
Я подставил ногу. Он перевел взгляд с моей ноги на меня, подбросил бильярдный кий и спросил:
— Ты что, ноги давно не ломал?
— Я не шучу, — настаивал я. — Мне необходимо поговорить со стариком. Так ему и скажи.
— Без толку. Он как раз вчера предупредил меня, чтобы я тебя не впускал.
— Вот как?! — Я достал из кармана четыре любовных письма, выбрал из них первое, наименее идиотское, протянул его шоферу и сказал: — Передай хозяину это письмо и скажи ему, что с остальными я сижу здесь, на ступеньках. Скажи, что сидеть я буду ровно пять минут, а потом отнесу эти письма Томми Робинсу из «Консолидейтед пресс».
Шофер уставился на конверт, обругал Томми Робинса, взял письмо и захлопнул у меня перед носом дверь. Через четыре минуты он опять вышел на крыльцо и сказал:
— Эй, ты, входи.
Следом за ним я поднялся по лестнице в спальню старого Элихью. Мой клиент сидел на кровати, в одном пухлом розовом кулачке сжимая свое собственное скомканное любовное письмо, в другом — пустой конверт. Седые волосы стояли дыбом, синие глаза налились кровью, челюсть отвисла. Одним словом, он пребывал в отличном расположении духа. Не успели мы войти, как он начал кричать:
— Это что же получается? Раньше хамил, а теперь пришел, чтобы старый пират от виселицы спас?!
Я сказал, что пришел вовсе не за этим и что если он собирается и дальше молоть вздор, то пусть хотя бы говорит потише, чтобы в Лос-Анджелесе не слышали, какой он болван.
— Если вы украли пару чужих писем, — на весь дом заголосил старикан, — то это еще не значит…
Я заткнул уши, он обиделся, и крик смолк. Я вынул пальцы из ушей и сказал:
— Отправьте вашего человека спать — нам надо поговорить наедине. Сегодня он вам не понадобится. Бить я вас не собираюсь.
— Ступай, — буркнул старик шоферу.
Шофер повернулся и ушел, прикрыв за собой дверь и напоследок бросив на меня полный любви взгляд. Когда мы остались одни, папаша Элихью дал волю своему гневу: он потребовал, чтобы я немедленно вернул ему остальные письма, стал допытываться, громко сквернословя, как они ко мне попали и что я с ними сделал, угрожал мне невесть чем, в основном же осыпал меня самыми отборными ругательствами.
Писем я ему не отдал. Румянец сошел с лица старика, оно опять стало розовым.
— Стало быть, вы собираетесь представить это дело таким образом? — пожевав губами и скосив на меня глаза, процедил он.