— Кровь, — шепчет он.
— Да фиолетово. Наверное, поцарапался. Дай сюда! — Я забираю ещё одну салфетку и усиленно тру пятно. Глаза щиплют слёзы. — Спасибки. Насчёт…
— Ты что? Ты плачешь?
Забавно. Я бы не донимал Валентина в такой ситуации, а он…
Потому что он добрее к окружающим?
Я задираю подбородок вверх и пошире открываю глаза.
— Соринка. Всё норм. Так… насчёт Вероники Игоревны?
— Прости?
— Вероника Игоревна, скиты?.. Тут батальон китайцев заблудиться может, никто их не найдёт.
— А-а… — Валентин скребёт щеку и с трудом отводит взгляд от бурого пятна. — Не знаю. Полиция была бы в курсе. Деда они точно спрашивали. Да свалила она. От рептилии твоей. Ты бы не свалил?
Я морщусь.
— Диана — не «рептилия».
— А её осьминоги?
— Осьминоги — головоногии моллюски. С рептилиями у них общего ноль.
— То есть, называть её головоногим моллюском?
— Валь!..
— Валю мутит. В особенности от разговоров про этих двух…
Он с трудом не заканчивает фразу.
— Не надо было вчера столько бухать, — с укоризной говорю я.
— Если бы кто-то отвечал на звонки, а кто-то другой не смотрел свои баттлы, а кто-то третий не засела с уроками… то кто-то, м-м… четвёртый мог бы придумать и более интересное занятие.
В голове товарным составом проносятся воспоминания: вечер, клубы пара, Диана.
Я отворачиваюсь, точно физическим действием сбегу от этих образов. Кроме нас, на площадке разговаривают отец Николай и Леонидас. Они странно похожи и различны: борода Леонидаса коротко острижена и вылизана до блеска, борода отца Николая взлохмачена и подметает внушительный живот. Жесты Леонидаса резки, черты напряжены. Дед Валентина двигается мягко и часто замолкает, чтобы перевести дух. Нездорово-бледное лицо осунулось, исказилось словно от боли.
— Чё там за контры? — спрашиваю я.
Валентин прищуривается. В глазах его проступает тревога.
— Жена, дочь… развод… кризис среднего возраста. Не знаю. Они в пустыни живут. И помогают по хозяйству в отличие от твоей Мадам Кюри.
— Зато на уроках у неё интересно.
— Мари Кю-ури, — с нарочитым французским «р-р» выдаёт Валентин. Отворачивается от деда, снимает с хвоста волос серую резинку и прикусывает. — Ирэн Кю-ури. Пьер Кю-ури. Бу-э-э-э-э.
— А сюда она приходила?
— Кто?
— Конь в пальто!
— Я, по-твоему, журнал её приходов-уходов веду? — Валентин морщит лоб, будто вспоминает. Его руки собирают волосы в хвост отточенными до автоматизма, какими-то женскими движениями. — Ну, было, кажется. Только не здесь, а внизу, где инсталляция.
— Чё?
Валентин закатывает глаза, но его опережает голос деда:
— … зато в 2008, когда монахи восстанавливали Захарьевский скит, здесь нашли сразу несколько групповых захоронений. Сейчас мы пойдём вниз, — отец Николай показывает на деревянную лестницу, которая спускается с холма, — и выйдем как раз к старым выработкам торфа. Администрация лагеря использовала их для захоронения тел, а один современный художник — для необычной инсталляции.