— Ни хрена себе чепчики вязали наши бабушки! Инфа откуда?
— Шульгин вчера проболтался.
— Проболтался или дал знать?
— А вот это как раз вопрос. Психика пациента, Степаныч, порою выкидывает такие фортеля, что и с пол-литрой не разберешься, но скорее всего, у Шульгина сработало подсознание.
— Угу, жандарм, значит, сгодился, — пальцы Федотов пробарабанили по столу. — И что думаешь делать?
— А что тут думать, Виноградов тебе нужен?
— Ну то, чтобы до крайности, но Инженер в нем не без божьей искры, к тому же Катькин двоюродный брательник.
— Тогда прячем его на нашей Рублевской базе, а потом козьими тропами в Цюрих.
— И то верно, заодно займется проектированием научного городка.
После памятного разговора с профессором Поповым о создании подмосковного научного центра с заводом, дело с мертвой точки едва начало сдвигаться. Мечты Федотова уперлись в проблему отдаленности от Москвы. Это в его времени, сев за руль, ты через час можешь выйти на Красной площади. Здесь же на это уходило половина дня.
Между тем и совсем отказываться от замысла не стоило. В итоге созрело предложение разместить на высоком берегу Москва-реки, рядом со стрешаровской базой научный центр и небольшие мастерские. Пока все по минимуму, а основное производство оставить в Москве. Резонов было много. Инженеры и ученые получали прекрасные условия жизни и работы. Удачно решался вопрос сохранности секретов.
— Ну что же, как говорил генсек Хрущ: «Цели определены, задачи поставлены, за работу, товарищи!»
— А разве это не Ленин?
— Есть много, сaballero Зверев, чего нам и не снилось. Кстати, Никитич в какой партии отирается?
— Да черт его знает. Все они тут, то эсеры, то эсдеки. Без проблем переходят из партии в партию, а у нашего mudakа в голове еще те тараканы.
Переселенцам, привыкшим к жесткому делению на коммунистов, жириновцев или «медведей» с прочими либералами, постепенно открывались местные реалии.
На низовом уровне близкие по духу борцы с самодержавием друг с другом не скандалили. У одного «пионерского костра» частенько сиживали социалисты-революционеры и социал-демократы. В другом «пионерлагере» банкеты проводили кадеты в обнимку с октябристами и земцами. Спорили, конечно, но в меру, без фанатизма и мордобоя. Салон богатых людей Москвы вчера мог принимать Милюкова с Аникиным, а сегодня двадцатишестилетнего Льва Давидовича Бронштейна.
Иначе обстояло дело в эмиграции. Скрывшись от охранки, партийные лидеры даже в пределах одной партии отчаянно грызлись между собой по любому, самому малосущественному теоретическому положению. Что уж тут говорить о диспутах между различными партиями. Все это отчаянно вредило делу революции. По понятным причинам съезды запрещенных партий проводились за границей империи. Представители низовых комитетов, с большим риском собирались на эти мероприятия. Им, ведущим реальную борьбу в условиях подполья, позарез были нужны четкие инструкции, дающие конкретную цель и способы ее достижения. Вместо этого на них обрушивались споры о трактовке того или иного теоретического положения. Наставления они, конечно, получали, но их качество оставляло желать лучшего. В итоге приезжающие из России революционеры-практики едко называли эмигрантов теоретиками и литераторами, коих там действительно было подавляющее большинство.