– Вы были правы насчет кардинала Фарнезе, – говорит Генрих. – Теперь у нас новый папа – я должен был сказать, епископ Римский, – и я выиграл свое пари.
– Вот видите, – отвечает он, улыбаясь. – Кранмер был прав. Слушайтесь моих советов.
Двор веселится, узнав, как римляне отметили смерть папы Климента: вскрыли гробницу и протащили голое тело по улицам.
Дом архивов на Чансери-лейн – престранное место; он в жизни не видел ничего диковиннее. Внутри пахнет плесенью, пылью и свечным салом. Сразу за кособоким фасадом начинается лабиринт узких коридоров с низкими дверьми. Интересно, были наши предки карликами или просто не умели как следует подпирать потолки?
Дом построен триста лет назад тогдашним Генрихом в качестве убежища для евреев, желавших перейти в христианство. Если они решались на этот шаг – весьма разумный для тех, кто хотел спастись от преследований, – то должны были передать все имущество короне. Это справедливо, что после корона обеспечивала им кров и пропитание до конца дней.
Кристоф впереди него бежит вглубь дома:
– Гляньте!
Ведет пальцем через огромную паутину, оставляя в ней длинную прореху.
– Бессердечный мальчишка! Ты разрушил ее дом! – Он разглядывает иссохшую жертву Ариадны: лапка, крылышко. – Идем, пока она не вернулась.
Через пятьдесят лет после создания приюта евреев навеки изгнали из королевства. Однако дом никогда не пустовал; даже и сейчас здесь живут две женщины. Я к ним загляну, говорит он.
Кристоф простукивает стены и потолок с таким видом, будто знает, что ищет.
– А не дашь ли ты стрекача, – с удовольствием произносит он, – если на твой стук ответят?
– О господи! – Мальчишка крестится. – Тут небось человек сто померло, и евреев, и христиан.
За штукатуркой точно лежат мышиные скелетики: сотни поколений, некогда проворные лапки отбегали свое и обрели вечный покой. Запах их живых потомков чувствуется в воздухе. Вот работа для Марлинспайка, если мы сумеем его поймать. Кардинальский кот одичал, разгуливает по лондонским садам, соблазняясь запахом карпов в монастырских прудах, и – кто знает, – возможно, ходит за реку понежиться на руках у продажных женщин, подле дряблых грудей, натертых розовыми лепестками и амброй. Он воображает, как Марлинспайк мурлычет, потягивается, отказываясь возвращаться домой.
– Какой из меня начальник архивов, если я не могу призвать к порядку собственного кота? – говорит он Кристофу.
– У бумаг нет лап, не убегут. – Кристоф пинает деревянный порожек. – Видите? Он рассыпается под ногой.
Оставит ли он привычный уют Остин-фрайарз ради крохотных окошек с тусклыми стеклами, ради этих скрипучих коридоров и древних сквозняков? «Отсюда ближе до Вестминстера», – говорит он. Уайтхолл, Вестминстер и река, секретарской баркой вниз до Гринвича или вверх до Хэмптон-корта. Я буду часто наведываться в Остин-фрайарз, обещает он себе, почти каждый день. Он строит окованное железом хранилище для ценностей, которые доверяет ему король; все их можно быстро обратить в живые деньги. Сокровища привозят на обычных телегах, правда под охраной вооруженных всадников. Чаши упакованы в специальные кожаные футляры, блюда путешествуют в холщовых мешках, переложенные белой шерстяной тканью по семь пенсов за ярд. Драгоценные камни завернуты в шелк и убраны в шкатулки с новыми блестящими замками; ключи от этих замков у него. Влажно поблескивают огромные океанские жемчужины, в сапфирах – весь жар Индии. Иные камни похожи на ягоды, которые срываешь, гуляя вечером по округе: гранаты – терн, розовые алмазы – шиповник.