– Ну что, паренек, сильно болит?
Рафаэль растягивает губы и скалится, силясь улыбнуться, что не вполне ему удается. На лбу у него блестят крупные – с горошину – капли пота.
– Только когда смеюсь…
Панисо одобрительно кивает: он доволен тем, как Рафаэль держится. Однако рана нехорошая, не дает идти и, если в ближайшие часы не принять меры, нагноится. Кроме того, паренек хоть и бодрится, видно, что сильно мучается.
– Ты уж потерпи… У меня не то что морфина – даже йода нет… Вообще ничего.
Рафаэль закусывает губу, кривит лицо от боли.
– Не беспокойся, – слабо произносит он. – Я справлюсь.
– Конечно справишься. Парень ты крепкий.
Подрывник озирается. Никого. Ничего. Только гром канонады. Отсюда даже реки не видно. И он не знает, где они сейчас, но понимает, что шли вниз по течению.
– Полежи-ка ты тут тихонько… Ладно?
Ухватив Рафаэля за рубашку, Панисо укладывает его так, чтобы голова была повыше.
– Ты что, хочешь оставишь меня тут?
– Чушь не мели. Я хочу оглядеться.
Взяв автомат, он отходит. Потом ползет на четвереньках, прячась в тростнике, приподнимается немного, чтобы лучше видеть. Надо полагать, думает он, скоро фашисты будут тут уже кишмя кишеть. Издали доносятся голоса и выстрелы.
Должен быть выход. Должен.
Подрывник, напрягая память, соображает, что находится сейчас в том самом месте, где вместе с Ольмосом и другими бойцами штурмовой группы высадился в первую ночь и уничтожал пулеметное гнездо. С тех пор минуло десять дней, а кажется – десять лет, но вроде бы это было здесь: оставшаяся позади лощина, откос с порванной колючей проволокой. Приподняв голову, он смотрит, высоко ли солнце, уже клонящееся к закату. Часов при нем давно уже нет, но он прикидывает, что, должно быть, около пяти.
Сатуриано Бескос останавливается, опирается о дерево, снимает каску и ощупывает влажную от пота повязку на лбу. Голова болит так, что он отдал бы трехдневное увольнение за таблетку аспирина, тем более что обе таблетки верамона, полученные в лазарете, уже истрачены. Полминуты он прислушивается к разрозненным далеким выстрелам, время от времени звучащим в сосняке. Потом снова надевает каску, берет маузер на изготовку и идет дальше. В двадцати шагах справа, между ним и рекой, он различает среди деревьев капрала Авельянеса – тот ступает осторожно, озирается, шевелит штыком кусты, где может притаиться красный. Слева Бескос видит однополчанина Лоренсо Паньо, делающего то же самое.
Здесь много рассеянных, отрезанных от своих красных, и XIV бандера Арагонской Фаланги получила приказ медленно и методично продвигаться вперед, расчищая всю зону, до соединения с другими частями националистов, вышедшими на берег Эбро выше по течению. Фалангисты почти не встречают сопротивления: те немногие красные, которые попадаются по дороге, сдаются без боя, и лишь в одном-единственном случае они не признали себя побежденными, отстреливались до последнего патрона и были перебиты. Приказано щадить всех, кто складывает оружие, уничтожать тех, кто сопротивляется, и стрелять вслед убегающим. Пленных отправляют в тыл – всех, включая интербригадовцев, если, конечно, удается захватить. Лейтенант Саральон хоть обычно и скор на расправу, но чтит дисциплину, ограничился тем, что слегка поиздевался над французом и двумя американцами, которые при виде синих рубашек и вышитых над карманом ярма со стрелами решили, что их сейчас же прикончат. Он задал им несколько вопросов, перемежая их оплеухами, а потом под конвоем отправил в тыл. Верх любезности, если знать, как лейтенант обычно поступает с красными.