— Да, за свою жизнь ты, видимо, много раз врал, если делаешь это так искусно, — сказала Ирма.
— Ты думаешь, я вру? — спросил Рудольф. — А зачем мне врать, если я не пытаюсь защищаться и даже извиняться, да и обелять себя не хочу. Я просто объясняю, как все это произошло, хотя и сам почти ничего не знал и не хотел. Понимаешь ли ты, чего ради я так чистосердечно во всем признаюсь? Только бы ты знала, какой я ненадежный человек, и этим все, все сказано. Это несчастье, что ты не веришь мне. Своими выходками я убил в тебе последнюю каплю доверия, и ты считаешь ложью даже те мои слова, в которых, пожалуй, и осталась единственная правда моей жизни. Вскоре я вообще не буду знать, как вести себя, чтобы ты понимала, с кем имеешь дело. Наверное, ты все еще считаешь, — и это, так сказать, единственное, чему ты веришь во мне, — что я не хочу быть по отношению к тебе другим или лучшим, вернее — не хочу хотеть быть лучше. Но я же не могу хотеть, если и хотел бы хотеть, вот и все объяснение. Или, может, ты считаешь, что я не понимаю, какой хорошей и чистой могла быть жизнь, если бы мы жили согласно твоим понятиям о любви и все такое? Я намеренно сказал «все такое», потому как, если бы я назвал это яснее, это вызвало бы у тебя горькую усмешку. Я все понимаю, чувствую и понимаю, что у тебя в жизни могло быть много радости и, пожалуй, счастья, но, живя со мной, ты их не знаешь.
— Вот и снова вранье, — сказала Ирма. — За короткое время, как я живу с тобой, у меня во много раз было больше счастья и радости, чем во всей жизни до этого. По правде говоря, радость и счастье я узнала только с тобою.
— Вычти свои страдания и муки, много ли останется радости и счастья, — сказал Рудольф.
— Зачем я должна вычитать свои страдания и муки? — спросила Ирма.
— Затем, — ответил Рудольф, — что если ты не сделаешь это сегодня, то сделаешь завтра, а не сделаешь завтра, то послезавтра или послепослезавтра сделаешь обязательно.
— Я не сделаю этого никогда, — заявила Ирма.
— Эх, дитя…
— Я прошу не произносить это слово, — с горечью сказала Ирма, — я уже не дитя, а женщина, которая любит.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, поверь дорогая! — продолжал Рудольф. — Конечно, ты женщина, которая любит, но ты говоришь об этой любви так, будто ты еще ребенок. Ты еще не знаешь, что если любовь начинается с мучений и страданий, то со временем их станет больше, а радости и счастья, приходивших под руку с мученьем и страданием, станет все меньше и меньше, пока их вовсе не останется. Останутся только страдания и мучения, совсем без радости и счастья. И тогда, даже если захочется вычесть страдания и муки, не из чего будет вычитать.