Виллу осекся. Этих слов не следовало говорить, подумал он, но раз уж сказал — ничего не попишешь.
— Почему вы замолчали? Почему не продолжаете? — спросила хозяйка, точно и не слышала последних слов Виллу.
— Как глупо, что я сам об этом вспомнил, — словно извиняясь, ответил Виллу, — я про тюрьму говорю, про заключение.
И как ни хотелось ему вернуть себе прежнее настроение, сколько ни задавала ему вопросов хозяйка Кырбоя, Виллу уже не мог говорить и думать о том, что бы он сделал, если бы вдруг стал хозяином Кырбоя. Так они и подплыли к берегу — Виллу сидел на руле, не управляя лодкой, хозяйка на веслах, почти не шевеля ими.
Смоляная бочка уже свалилась с шеста и, упав, метнула к небу целый сноп искр, встреченных криками и радостными возгласами. Гармонист выбрал себе постоянное место на краю танцевальной площадки, обрамленной разноцветными фонариками. Земля так и гудела под ногами пляшущих. Танцевали в шапках и без шапок, танцевали в одних жилетах, положив пиджаки на корни сосен или повесив на сучья, и не было никого, кому не хотелось бы сегодня плясать, — так славно играла гармошка, так весело горели фонарики. Танцуя, люди думали о яановом огне, думали о тех огнях, которые одновременно вспыхивали в небе и в озере, и желание танцевать у них все возрастало. Танцевали до упаду, танцевали так, что даже забыли про хозяйку Кырбоя, катавшуюся по озеру с каткуским Виллу.
Поэтому никто не заметил, когда они появились среди танцующих, — не то печальные, не то обиженные, хотя ни тот, ни другая не отдавали себе отчета, почему это так. Быть может, Виллу следовало пригласить хозяйку танцевать, следовало выйти с ней на площадку, обрамленную разноцветными фонариками, и так закружить в танце, чтобы у нее вылетели из головы все мысли о хозяине Кырбоя; но Виллу этого не сделал, словно решил почему-то показать свой нрав.
А когда кто-то другой увел хозяйку, Виллу отошел в сторону и хлебнул из захваченной с собой бутылки, хлебнул чуть ли не через силу — такая это была бутылка. Виллу хлебнул раз, хлебнул другой, хлебнул и третий. И ему захотелось плясать и веселиться, захотелось обнимать девушек и кружить их по обрамленной разноцветными фонариками лужайке, как будто он и впрямь уже так стар, что не может, не выпив, плясать на лужайке, обрамленной цветными фонариками.
Теперь Виллу кружил даже саму хозяйку Кырбоя, кружил по лужайке, освещенной принесенными ею пестрыми фонариками, кружил так, как еще никто ее сегодня не кружил. Виллу разошелся, настроение у него поднялось, его охватила какая-то шальная одурь, он плясал, прыгал, топал ногами как безумный. Он уже ни на кого не обращал внимания, он не смотрел даже, с кем танцует, он лишь отплясывал, то и дело вскрикивая, похожий на дикаря, возвещающего пляской и боевым кличем о своем воинственном пыле. Виллу плясал до тех пор, пока гармонист не выбился из сил, Виллу плясал до тех пор, пока лужайка не опустела, — все боялись Виллу, когда он так плясал.