— Кстати, Дмитрий Матвеевич, зачем вы постоянно вставляете в свою речь «того-етого» и «знаешь-понимаешь»? Это слова-паразиты. Вам теперь с трибуны часто выступать придется. Так что надо отвыкать, голубчик.
— Есть отвыкать, — по-военному ответил Примаков. И неожиданно для себя добавил: — Того-етого.
Журналисты весело рассмеялись.
Через несколько дней в областной газете «Вперед» появилась большая статья под названием: «Опыт новатора Примакова — всем рабочим!» И рядом был напечатан портрет Дмитрия Матвеевича, копия того, что висел на заводском дворе в Аллее передовиков. Копия — да не совсем. На портрете в Аллее — Примаков был в расстегнутой рубашке и без галстука. В газете же рубашка у него была застегнута и имелся галстук в мелкую полоску. Примаков восхитился: «Ишь ты, галстук повесили. Да какой. У меня такого красивого сроду не было».
Газету со статьей «Опыт новатора Примакова — всем рабочим!» Дмитрий Матвеевич бережно упрятал в деревянный сундук. «Глубоко не засовывай, — прозорливо сказала жена, — небось не раз и не два доставать будешь. Положь сверху». Дарья оказалась права. Примаков часто лазал за газетой, клал на стол, старательно разглаживал тяжелыми мозолистыми ладонями, с непреходящим чувством удивления и страха вглядывался в знакомое и в то же время какое-то чужое лицо — круглое, с припухшими, будто лишенными костной опоры щеками, с торчащими во все стороны мягкими прядями волос. От частого доставания газета быстро обветшала, поистерлась на сгибах. Примаков аккуратно соединил четвертушки прозрачной клейкой лентой. Хорошо получилось.
Теперь Дмитрия Матвеевича знали не только на заводе, но и в городе. Незнакомые люди подходили на улице, здоровались. Иногда обращались с просьбой о помощи. А то просто так — постоят, побалакают и довольные отходят. Часто похваливали: «Хороший ты мужик, Матвеич. Свой в доску. Со всеми улыбчив, прост… Не так, как некоторые».
Примаков исподволь, незаметно убеждался: его неожиданное возвышение принято людьми как должное.
И все же время от времени стучала в голове беспокойная мысль: кому обязан он всем этим — славой, почетом, орденами? Шустрым газетчикам, раструбившим о нем на всю область? Или самому себе? Однажды не вытерпел, задал этот вопрос старому рабочему Егору Рогову, у которого еще до войны в учениках ходил. Рогов ответил:
— Посмотри на свои руки, Митя, видишь? Тут ногтя нет, здесь мозоли, тут ссадины. Кожа черная, металлическая пыль так въелась, никаким скребком не отдерешь. Рабочие руки. Я тебя с малолетства знаю. От работы не отлынивал, больше других у верстака горбатил. Не было случая, чтобы от невыгодного задания отказался или товарищу не подсобил. А война пришла, взял в руки винтовку и пошел. Не твоя вина, что до Берлина не дошел, раны не позволили. Но ты и тут не сдался. Тебя, помню, кладовщиком сделать хотели из уважения к твоим ранам — не захотел. В цех вернулся снова за верстак. И работаешь дай бог каждому. С первой строки на Доске почета не слезаешь. Нет, Митя. Ты, когда в президиуме сидишь, за чужие спины не прячься. И грудь держи колесом, чтобы ордена твои всем были видны. Ты их честно, кровью и потом заработал.