По залу прошелестел неуверенный, неловкий смешок. Потом состоялось историческое выступление достопочтенного Бэзила Истмена. Этот член палаты, молодой консерватор из центральных графств, в свои редкие посещения палаты все время находился в дремотном состоянии, как будто страдал наследственной сонной болезнью. Но он обладал одним редким талантом, за который его и ценили в партии тори: он умел в совершенстве подражать крикам различных животных. И сейчас, очнувшись от обычной сонливости при слове «собака», он выпрямился на стуле и вдруг завизжал, залаял, подражая встревоженной гончей. Палата дрогнула, все затаили дыхание и вслед за тем захихикали. Хихиканье становилось громче, перешло в смех. Палата гремела восторженным хохотом. Несколько человек поднялось. Комиссия поставила вопрос на голосование. Критический момент прошел благополучно. Когда делегаты повалили в кулуары, Дэвид, никем не замеченный, вышел на улицу.
Дэвид направился в Сент-Джеймс-парк. Шел быстро, будто спешил по какому-нибудь делу, и смотрел прямо перед собой. Он и не заметил, как пришел в парк, он думал только об одном – о своем провале.
Он не испытывал ни унижения, ни досады по поводу этого провала – одну только большую печаль, как груз, пригибавшую его к земле. Заключительный выпад Беббингтона не уязвил его, глумление Истмена и хохот в палате не вызвали в нем никакого озлобления. Мысли его устремлялись куда-то вперед, к какой-то отдаленной точке, где они сосредоточивались и излучали печаль, – и печаль эта была не о себе.
Он вышел из парка к арке Адмиралтейства, так как машинально сделал круг по главной аллее, и тут шум уличного движения проник в его сознание. Он стоял некоторое время, наблюдая бурлившую вокруг жизнь, спешивших куда-то мужчин и женщин, поток такси, омнибусов, автомобилей, которые мчались перед его глазами в одном направлении, все ускоряя ход и гудя, словно каждый из них отчаянно старался опередить всех. Они протискивались один мимо другого, не оставляя свободным ни единого дюйма, и мчались все в одну сторону, как бы совершая круговорот.
Дэвид смотрел, и тоска все сгущалась в его печальном взгляде. Бешеный бег автомобилей был как бы символом человеческой жизни, этого движения в одном направлении. Все вперед да вперед, вперед да вперед. Всегда в одном направлении. И каждый – сам по себе.
Он изучал лица спешивших мимо мужчин и женщин, и в каждом чудилось ему странное напряжение, словно каждый из этих людей был поглощен созерцанием интимной, отдельной жизни, происходившей внутри него, – и ничем больше. Одного занимали только деньги, другого – еда, третьего – женщины. Первый отнял сегодня пятьдесят фунтов у другого человека на бирже – и был доволен, второй вызывал в своем воображении раков, и паштет, и спаржу – и силился решить, что ему более по вкусу, а третий взвешивал мысленно свои шансы на обольщение жены компаньона, которая вчера вечером за обедом улыбалась ему весьма многозначительно. Дэвида вдруг поразила ужасная мысль, что каждый человек в этом мощном, стремительном потоке жизни живет своими собственными интересами, своей личной радостью, личным благополучием. Каждый думает только о себе, и жизнь других людей для него – лишь дополнительные аксессуары его собственного существования, не имеющие значения; важно лишь все, что касается его самого. Жизнь других людей кое-что значила для каждого лишь постольку, поскольку от нее зависело