Она немного наклоняется над столом. Почти невозможно увидеть то, что лежит на столе, потому что сестры теснятся вокруг, словно стараясь заслонить его. А это – Дженни, тело Дженни. И вместе с тем это не Дженни, не ее тело. Все оно прикрыто, закутано белым, словно ради большей таинственности; повсюду белые полотенца.
Только один правильный квадрат на теле Дженни оставлен непокрытым, и этот квадрат резко выделяется на фоне белых полотенец, потому что он красивого ярко-желтого цвета. Это сделала пикриновая кислота. И внутри желтого квадрата все и происходит, внутри этого квадрата Хильда орудует своими инструментами в гладких резиновых руках.
Сначала – надрез; да, сначала надрез. Еще горячий блестящий ланцет медленно проводит четкую линию по ярко-желтой коже, и на коже появляются губы и улыбаются широкой красной улыбкой. Тонкие струйки чего-то красного брызжут из ухмыляющихся красных губ, а черные руки Хильды все движутся, движутся; сверкающие щипцы уже легли кольцом вокруг всей раны.
Новый надрез, все глубже и глубже внутрь красного рта раны, который теперь уже не улыбается, а хохочет, – так широко раскрыты губы.
Затем рука Хильды погружается прямо в рану. Черная блестящая рука становится маленькой и острой, как черная блестящая головка змеи, и проникает глубоко. Похоже, будто хохочущий красный рот проглотил головку змеи.
Потом идут в ход другие инструменты, и щипцы в кольце ложатся близко друг на друга. Кажется, не разобраться в путанице инструментов, но это не так, здесь все необходимо и все математически точно. Лица Хильды за белой марлевой маской разглядеть невозможно, но ее глаза темнеют над этой белой маской, и взгляд их тверд, как сталь. Руки Хильды становятся продолжением ее глаз. И они тоже неумолимы, как сталь.
Да, тут закалка необходима. В операционной здоровое тело лишается всех своих чар, а больное – бесстыдно в своем страдании. Следовало бы пустить мужчин в операционную, чтобы они увидели это последнее завершение – кровавую улыбку зияющей раны. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно. Все слишком легко забывается. Даже вот сейчас, во время операции, рана уже теряет свою жуткость и, когда убраны инструменты, становится снова только тепло улыбающимся ртом, только красной улыбкой. Губы его смыкаются, по мере того как быстро накладываются швы. Хильда с замечательной ловкостью сшивает рану, и губы сжимаются в узкую складку. Теперь все почти окончено, зашито, забыто. Шипение и бульканье слабеет, в комнате уже как будто не так жарко. Сестры не теснятся больше вокруг стола. Одна кашлянула в свою маску и разбила долгое молчание. Другая принялась считать окровавленные тряпки.