– Я писал тебе об этой галерее, где выставляю, в 55 году, когда возобновилась наша переписка, помнишь? – "В чем дело, думаю я, почему не выходит разговора? Почему не удается сразу возобновить контакт?"
Мы подошли к стене, где висели мои картины. Их было три – все пейзажи, без человеческих фигур. Анна стала внимательно по очереди осматривать их, нацепив пенсне в стальной оправе. "Откуда она такое достала"? – думаю я, сбоку смотря на ее лицо. Наконец, она произносит:
– Технические достижения, кажется, есть, но идеология не изменилась со времен Сивцева Вражка: вода, деревья, небеса.
– Я тебя отлично понимаю, я сам не придаю серьезного значения моей живописи. Все это чепуха, по сравнению с той работой, которой ты посвятила свою жизнь (она воспитывала беспризорных детей).
– Жизнь? А ты знаешь, что значит жить?
– Не совсем, – покорно соглашаюсь я.
– И никогда не знал!.. Собираешься ты менять свою жизнь?
– Я иногда думаю об этом.
– Ну, и что ты надумал? Или тебе так необходимо спокойное прозябание среди старых парков и пересохших прудов?
– Нет, за кого ты меня принимаешь?
– Ты боишься, что там тебя впрягут в работу, помешают предаваться твоим приятным размышлениям?
– Нет, я не боюсь жизни. Если я столько лет спал, это не значит, что я уже не мог проснуться.
– Положим, это довольно показательно – такая продолжительная спячка, я даже когда окончательно одряхлею, предпочту все, что угодно, только не версальские сады.
– То есть почему же?
Анна не отвечает. Довольно долго мы идем молча.
– Кто бы подумал тогда, – начинаю опять я, – что так по-разному сложатся наши жизни? Помнишь, как мы с тобой рассуждали о путях России, что нами воспринималось как наша собственная судьба. Мы хотели разгадать загадку Сфинкса. Мне кажется, что в двадцать лет мы были не только чище, но и умнее, чем позже.
– А дальше что? Ни для кого от нашего замечательного ума и всех этих египетских разговоров со Сфинксами не становилось ни тепло, ни холодно, в том числе и для нас самих.
– Нам казалось, что если мы разрешим загадку России, то одновременно разгадаем и свою собственную…
Анна пожала плечами. Я вспомнил этот жест, это не выражало презрения, скорее означало следующее: по твоей природе ты не можешь понять, что такое долг, ответственность…
– Считаешь ли ты, что я окончательно искалечил свою жизнь?
– Не знаю, тебе самому должно быть виднее, и вообще ты удивительно мало переменился, но от твоих мягких манер мне как-то не по себе, не привыкла. У нас жизнь суровая и люди тоже. Ты ни в чем не виноват, такова твоя природа и условия, в каких ты оказался. Твоя старость, вероятно, пройдет так же безмятежно и благополучно, как все шло до сих пор.