«Мне еще далеко до тридцати, и вот сегодня – я признан.
Признан!
Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность. Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие… Звук «признан» мне собственно теперь и не нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и. второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин? Нет, нет, всё улетело, я не успел удержать.
Оставлю это без комментариев. Понимающий – поймет.
* * *
Как человек, всю жизнь пытающийся заниматься творчеством (по отношению к себе это слово всегда выглядит высокопарно и нелепо), я всегда пытаюсь не только что-то сочинять, но и анализировать то, что делаю. И это – самое трудное. Сочинительский рефлекс включается нерегулярно, спорадически, иногда очень вяло, невнятно, и вдруг набирает обороты, разгоняется, и «глупая вобла воображения» вдруг превращается в несущегося льва, нежную лань или даже в сверхзвуковой самолет. Отчего это происходит – никто не знает. Некоторым творцам для этого нужны алкоголь или наркотики, некоторым – красивые пейзажи (горы, море, цветы), некоторым, я думаю, нужны красивые женские (или мужские) тела.
Но я принадлежу к категории сочинителей, которым не нужно ничего. Ну никаких дополнительных стимулов. Нужна бумага, перо, чернила, или компьютер.
Нет, одна вещь всё-таки нужна.
Это тишина.
Чтобы за окном не играла музыка, никто не разговаривал, не пел, чтобы не было радио или телевидения, или какого-то другого источника звука.
Пение птиц, пожалуй, допускается.
И всё!
И мой дар (который убог, и голос мой негромок, но я живу, и на Земле моё. и так далее, по Боратынскому) заводится, и работает, и иногда даже воспаряет.
Но мне никогда не описать так точно, как это сделал Набоков.
* * *
И в конце – маленький эпизод из моей личной жизни. Эпизод, связанный с Даром в обоих смыслах этого слова. Эпизод, пожалуй, с мистическим оттенком.
Итак, в 1974 году (я жил тогда в Ленинграде), мне довелось быть знакомым с одним человеком. Не буду его называть, это был старый художник. У нас сложились хорошие отношения, иногда встречались, о чем-то беседовали.
И однажды он решил сделать мне подарок – ручку. Довольно дорогую ручку, перьевую, которую надо было заправлять чернилами. Чернила продавались в таких небольших стеклянных бутылочках. В то время перьевые ручки уже вышли из моды, уже появились в большом количестве шариковые, и всем стало неохота пользоваться чернилами, которые к тому же часто проливались и пачкались.