Когда же такие параллелизмы возникают в романе, они помогают выделить в его прозаической ткани достаточно точные аналоги алексеевского верлибра. Вот пример такого стихотворения, искусственно выделенного из текста «Зеленых берегов»:
Сердце мое
мгновенно становится легким,
как праздничный воздушный шарик.
Вырвавшееся из моей груди,
оно взмывает к потолку,
стукается об основание люстры
и отскакивает в угол.
Там оно висит,
чуть подрагивая,
розовое,
округлое
и довольно приятное на вид.
«Ну вот, думаю,
теперь его доставать придется,
лестницу придется искать».
Редактор глядит на потолок,
замечает сердце
и улыбается доброй,
вполне человеческой,
нередакторской улыбкой.
Возьмите палку!
Вон она там, в другом углу.
Мы ею шторы задвигаем.
Формально перед нами вполне полноценный алексеевский верлибр, стать самостоятельным текстом ему мешают только прочные контекстуальные связи с романом и характерное для всякого фрагмента целого отсутствие логической и интонационной завершенности. Подобных примеров в романе можно найти около двух десятков. При этом они ничуть на разрушают целостности прозаического текста, лишь демонстрируя его неразрывную связь с поэтическим творчеством главного героя, ни одно из стихотворений которого при этом не приводится в романе даже в отрывках.
Попытка же обратного эксперимента превращения алексеевских верлибров в прозаические миниатюры приводит к куда менее художественным, но в силу этого отнюдь не менее показательным результатам: получается чрезвычайно вялая, аморфная проза, перенасыщенная «лишними» повторами, и только.
Рядом с искусственными преобразованиями стиха в прозу и обратно вполне убедительно, как нам кажется, демонстрирующими неадекватность используемого речевого материала, можно рассмотреть еще один эксперимент подобного рода, проводимый уже самим автором. Это любимые Г. Алексеевым верлибры с несомненно прозаическими эпиграфами, которые затем естественно входят в ткань стиха.
В этом ряду можно назвать, например, стихотворение «Погребение поэта» с эпиграфом из воспоминаний И. И. Васильева об А. С. Пушкине: «Был ли кто при погребении поэта, кроме одного полицейского чиновника, сведений не имеется». Текст стихотворения начинается несколько измененной фразой эпиграфа: «Был ли кто при погребении, / кроме одного полицейского чиновника / с распухшей от флюса щекой?», которая затем, еще более варьируясь, появляется в начале пяти из шести строфоидов. Тут мы имеем дело с простейшим случаем: чужой прозаический текст превращается в поэтический, становясь элементом повтора, то есть максимально активной стихообразующей части поэтического произведения.