Ф. И. О. Три тетради (Медведкова) - страница 51

Это избранничество определяет структуру еврейской личности. Оно ведет к слиянию в «я» полноты и частичности (каждое «я» есть и отдельное целое и часть мира), снимает это противоречие, ибо в качестве сына – каждый является всем для отца (то есть целым), но и частью (одним из детей). В мир без «корней», где «я» определяется свободой выбора, еврей привносит иную эмоциональную окраску личности – он есть личность в качестве сына и избранника. Происходить, наследовать – иная форма свободы, чем выбирать. Существовать в качестве твари (то есть сотворенного) значит не быть раздавленным ответственностью взрослого человека, значит всегда (в голом виде, без прикрас) иметь кого-то, от кого зависит жизнь, кто не осудит и простит. Оригинальность еврейского существа в современном мире заключается в том, что оно вносит в него корни и происхождение. Сартр, конечно, не мог этого понять.

(А читал ли Левинаса Зебальд? Наверняка читал. Его Аустерлиц и есть такой голый еврей, который именно в совершенно голом своем виде, без ничего своего, даже без имени, не может физически выжить вне корней и занят поиском корней или фундамента, ибо Аустерлиц – историк архитектуры (как и я), что, конечно, не случайно.)

Сартр же не мог этого понять не потому, что у него не было доступа к иудейской теологии, а потому, что у него не было личного опыта такого рода. Конкретно, говорит Левинас, у каждого еврея – и у последнего тряпичника на рынке, и у ученого агностика – есть «врожденное» чувство, что он существует на метафизическом уровне. Это чувство «метафизической дрожи» есть то, что испытывают другие в присутствии евреев, по злобе называя это еврейской гордостью, зазнайством, заносчивостью. Даже в ненависти к евреям – в отличие от ненависти к другим народам – всегда есть что-то одновременно грязно-скабрезное и бесконечное, некий привкус священного.

На этом заканчивается этот короткий, магический по силе текст. После его прочтения нам теперь уже нет смысла настаивать на том, что при полном отсутствии чего-либо своего, при отказе от всего еврейского, в этом голом виде, мой отец был и остается евреем и что через его «всего лишь имя» тянутся нити избранничества. Сравнить это можно только с очень старой аристократией («Германты») или с индуизмом (в котором человек может брахманом только родиться).

И вот эти-то четыре буквы, имя, с которым я родилась, как в рубашке, я, как Исав, и променяла.

1. Все это – гипотеза. То есть именно то, что я люблю в философии (и в поэзии): гипотеза, взгляд снизу, с колен, исподволь, из подлеска, из области травы. А что, если посмотреть на это иначе? А так? Никто не заставляет считать это верным. Но сама возможность подумать иначе уже подарок: окно открывает с шумом. Куда? На что? Пока не знаю. Одни гипотезы подтверждаются опытом, на других можно строить теорию. Но есть такие, пишет Пуанкаре в книге «Наука и гипотеза», которые притягивают мысль к предмету, замедляют ее, превращают мир в поле чудес, а знание в удивление. То же в поэзии. В стихах Мандельштама, начиная с самых ранних, речь идет об игрушечном мире, о созданных вещах. «В лесах игрушечные волки»… Настоящие ли это волки, вещи?