Все же одно условие для смены фамилии было необходимо: чтобы родители были разведены (именно об этом и говорила 51-я статья: при разводе родителей и их обоюдном согласии ребенок может выбрать, с какой фамилией оставаться). И я осталась с маминой. Переписывая этот документ сегодня, я думаю о девочке Оле Ярхо, закончившей существование в тот далекий зимний день, 12 декабря 1979 года, в возрасте шестнадцати лет. Быть может, эта моя собственная – но не окончательная – смерть научила меня тогда чему-то, например тому, как умирать, но не совсем, возрождаясь под новым именем, в новой стране, другой мной, все же сохраняя нечто свое, и в результате собирать эти разные «я», как бусины на нитку постоянства.
3. Почему отец так легко на это пошел? Думаю, что для него в этой смене заключалась возможность облегчить мне жизнь. Сам он за свою фамилию заплатил сполна. В институт он, имея серебряную медаль, мог поступать в любой, без экзаменов. После недолгого обучения в Бауманском он понял, что это не его, как говорится, чашка чая, и ушел работать в газету спортивным журналистом. Когда подошла пора выбирать новый институт, он поговорил с главным редактором, и тот посоветовал ему поступать в недавно созданный Московский юридический, объяснив, что с юридическим образованием прекрасно можно работать журналистом. Папа же правом увлекся не на шутку и, как мы уже знаем, институт закончил в 1952 году блестяще. Вот что он мне написал в ответ на один из моих бесконечных вопросов:
Весна 1952 года. До «дела врачей» еще 9 месяцев, но антисемитские акции властей уже проявляются в открытую. Я заканчиваю Московский юридический институт и жду распределения. И хотя я заканчиваю первым (по оценкам), ничего хорошего не жду. Мама по каким-то своим связям добывает запрос на меня с пивоваренного завода имени Бадаева на должность юрисконсульта. Но пока решаем его не сдавать в институт, а подождать, что они мне предложат. И вот день распределения. Он врезался в память. Наша группа пришла рано, как просили, но потом нам объявили, что распределение переносится на более поздний час, и мы пошли в кино. Что смотрели – не помню. Распределение шло довольно быстро. Один за другим (по алфавиту) нас вызывали в комнату, где заседала комиссия. Поскольку я был последним в списке, то напряжение нарастало. Передо мной вызвали мою приятельницу Любу Юнину. Ее отец был каким-то важным чиновником в Министерстве иностранных дел. Когда она вышла, я успел спросить, что ей предложили. «Московскую адвокатуру, но я отказалась, хочу в журналистику». Вызвали меня, вхожу. Сидит наш директор Бутов, декан Прозоров, парторг курса Дураков, который незадолго до этого сменил фамилию на Чернов, и еще какие-то люди. Директор спрашивает: «Где вы хотите работать?» Отвечаю: «В московской адвокатуре». Директор говорит, что там нет мест. Я достаточно нагло: «Но сейчас передо мною была Юнина, ей предлагали такое место, а она отказалась». Директор: «Я вам говорю, что там мест нет. Куда еще хотите?» Вижу, что дело плохо, говорю, что на меня есть запрос, и даю бумажку из пивзавода. Директор читает ее вслух, и все начинают смеяться. Один из присутствующих спрашивает: «И где ВЫ (подчеркивая это слово) их берете?» Я отвечаю, что увидел объявление, что заводу нужен юрисконсульт, пошел туда и договорился. И тогда директор говорит: «Мы вам дадим свободный диплом». Понимая, что больше ничего не добьюсь, соглашаюсь, расписываюсь и ухожу.