Черчилль терпеть не мог Шахара Коэна. Они росли в одном квартале, и с тех пор между ними существовала какая-то загадочная неприязнь. Но еще сильнее, чем Шахара Коэна, Черчилль ненавидел несправедливость. И чем больше находилось свидетелей той драки на перемене, тем быстрее в нем крепло подозрение, что школьное начальство выбрало путь наименьшего сопротивления. Как выяснилось, зачинщиком разборки был сын председателя ассоциации выпускников школы. Шахар действительно ему врезал, но до того председательский сынок упорно его доводил – и словесно, и действиями. Он называл мать Шахара Коэна шлюхой, а самого Шахара – мелкой шпаной. Он поспорил со своими дружками, что заставит Шахара проявить свое преступное нутро.
Каждый поставил по пятьдесят шекелей.
– Эти ублюдки боятся, что его папаша откажется жертвовать деньги на оборудование компьютерного класса, – объяснил Черчилль. – Им выгоднее свалить все на Шахара. Им так проще, потому что его некому защитить. Но мы его защитим! – И Черчилль убедил нас выйти на мирный пикет возле входа в школу.
Мы простояли там примерно час, громко выкрикивая лозунги с плакатов на мотив футбольных кричалок, после чего в соответствии с планом Черчилля перешли к следующему этапу: приковали себя к школьным воротам железными цепями. У меня нет фотографий с этой акции (снимать было некому – мы были в цепях), зато есть газетная вырезка с фото: Черчилль в полный рост на фоне ворот, а сбоку – чья-то белая рука, вроде бы рука Амихая.
Школьное начальство быстро сдалось. Статья в местной газете целиком и полностью поддержала нашу позицию и привела свидетельства других учеников, принимавших участие в драке. Ассоциация выпускников провела экстренное заседание и постановила создать специальную комиссию и с ее помощью извлечь из случившегося необходимые уроки; комиссию, кстати сказать, так и не создали. Шахара Коэна вернули в школу на испытательный срок, и он горячо благодарил Черчилля за то, что тот для него сделал.
– Я сделал это не ради тебя, а из принципа, – сказал Черчилль и добавил: – Не думай, что я забыл про то, что было раньше, Шахар. И не надейся, что теперь мы станем друзьями.
Ни один из нас не знал, что между ними было раньше. Мы пытались выведать это у Шахара, но он отшучивался. Расспрашивали Черчилля, но тот отмалчивался.
Лишь много лет спустя, когда мы вместе возвращались из Мицпе-Рамона, Черчилль мне все рассказал. Спокойным голосом. Ни разу не повернув ко мне голову.
Отец Черчилля был самым красивым мужчиной в Хайфе. Даже в сорок лет Михаэль Алими сохранил красивую пышную шевелюру, особую импозантность которой придавала легкая седина на висках. У него были темные от загара мускулистые руки, которые он охотно демонстрировал, выставив локоть в открытое окно машины. Еще у него была улыбка самца, сознающего всю силу своей привлекательности.