Я наклонился его обнять. В последний раз он прижимался ко мне так, что кололись кости, на похоронах своего отца.
– Ну я и развалина! – сказал он, когда я его отпустил.
– Есть немного, – улыбнулся я.
– Что-то во мне поломалось. Что-то существенное поломалось к хренам.
– Не дури! – сказал Амихай.
– Не гони! – подхватил Черчилль.
– У каждого из нас свой изъян, – сказал я. – Просто потому, что все мы люди, все мы человеки.
– Я соскучился по твоим перлам, – устало улыбнулся мне Офир.
– Я тоже по тебе скучал.
– Знаешь, – шепнул он мне, – ты малость перебрал. Ты правильно на нас разозлился. Но не на полгода же?
Я кивнул, соглашаясь.
– Жалко, очень жалко, что ты перестал ценить то, что имеешь, – продолжал упрекать меня Офир, и складывалось впечатление, что он относит эти слова и к себе. – Нет, правда жалко, потому что ты даже себе не представляешь… – И, не допев до конца свой знаменитый припев, он уснул.
Нет ничего удивительного в том, что чужие разглагольствования действуют на людей усыпляюще. Однажды я и сам задремал во время инструктажа на тему «Параллельная работа», проводимого командиром нашего соединения, из-за чего был немедленно отчислен с офицерских курсов. Это поставило крест на блестящей военной карьере, которую мне пророчил отец – правда, только он один. Но я в жизни не видел, чтобы человек отрубился посреди собственной речи, не успев закрыть рта.
Медсестра, высокая и тощая, как пробирка, объяснила, что у Офира упадок сил. И что сейчас он больше всего нуждается в отдыхе.
Амихай поставил магнитофон на тумбочку и спросил, можно ли включить для Офира одну запись.
– Не думаю, что это разумно, – сказала медсестра, бросив на магнитофон враждебный взгляд.
– Ну почему же? – возразил Амихай. – Мы специально принесли эту запись, чтобы его подбодрить.
– Извините, но нет. Это против больничных правил.
Амихай со скорбным видом убрал магнитофон. (Возможно, именно в этот день семя, из которого проросло то, что двумя годами позже прославило его на весь Израиль, упало в благодатную почву. Возможно…)
Но на лицах печальной Иланы и Черчилля читалось огромное облегчение.
Только потом, в кафе на нижнем этаже больницы, они объяснили мне, от чего нас спасла медсестра. Амихай нашел у себя на антресолях старую коробку, в которой хранилась кассета с записью песенки, сочиненной Офиром на мотив Big in Japan и посвященной нашему учителю химии. Мы спели ее на выпускном. Амихай хотел, чтобы сейчас мы выстроились возле койки Офира и исполнили ее еще раз («Что там в колбочке, Шимон, /Коньячок или не он? /Ой, там неон /И на блюдечке лимон!»).