При сем имею доказательство богупротивное его ‹Петра› во время воцарение и царьство. Как он ехал по Ладовскому озеру, то оное озеро имеет ширину на четыреста попрещ. И как привидив истинный Бог и Творец всей твари, что он будет Богу и святым его противник, и воздвигнул бурный ветр, и кочал его волнами три дни и три ночи. А он яко лев лютый, расфирипися. Зрите на кого он прогневался и кто его кочал волнами. Но он того не почювствовал, кто его кочал. И приехал к берегу и выскочил, яко лев из вертепу, закричал своим гласом ‹…›: Подовайте полоча с кнутами наказовати озера. При сем зрите опасно, кого он наказывал. Но он наказывал не тварь, но Творца, не создание, но создателя[635].
Для обеих парадигм был характерен акцент на сверхчеловеческих качествах царя-преобразователя, и если в рамках официальной парадигмы «начала» эти качества указывали на божественную природу Петра, то в рамках парадигмы «конца» царь был антихрист и/или богоборец.
Наконец, еще одна традиция, предопределявшая художественно-мистическое осмысление личности Петра I и составившая одну из граней петровского мифа, сформировалась на периферии социального пространства, за пределами светской официальной культуры, будучи выражением крайне негативной позиции по отношению ко всему, исходившему от Петра. Она уходила своими корнями в те представления о Петре I, которые распространялись в старообрядческой среде, и питалась апокалипсическими прозрениями о конце российской истории, видя в деяниях Петра I знамения прихода Антихриста. И сама фигура реформатора в глазах идеологов старообрядчества уподоблялась Христову врагу[636].
Отмеченная многими интерпретаторами многозначность «Медного всадника» — прямое следствие того, что Пушкин, объединяя обе парадигмы в рамках одного произведения, сохранил их идеологическую и риторическую автономность. Каждой парадигме соответствует и свой набор стилистических средств. Так, «Вступление» ориентировано на одическую поэзию, повторяя ее апологетику Петра и характерные для этого жанра клише[637], тогда как «основная часть» стилистически ориентирована на поэтический нарратив современной Пушкину эпохи, включающий ссылки на городской фольклор[638]. Соответственно, мы уже писали об этом, Петр во «Вступлении» изображен как великий и не называемый по имени создатель мира из небытия, а Петр основной части — «горделивый истукан», «Медный идол», «тот, чьей волей роковой / Под морем город основался», то есть объект ложного поклонения. Соответственно, «стихия» «Вступления» — это «побежденная стихия», а в основном тексте — «Б-жья». Таким образом, апологетический пафос «Вступления» дезавуируется в основной части тем, что Петр, основывающий город «назло надменному соседу», оказывается не демиургом, а «медным идолом».