А о том, что его при написании «Гавриилиады» «Всевышний осенил Своей небесной благодатью» (2, 203), поэт говорит в стихотворном наброске «Вот Муза, резвая болтунья…», который, по атрибуции С. М. Бонди, есть черновик послания Вяземскому при посылке «Гавриилиады» и также датируется маем 1821 года (II, 1099).
Именно весной 1821 года, в ту пору, когда поведение поэта носит характер шокирующего современников кощунства, поэтическое вдохновение сравнивается с «огнем небесным» (2, 183). Нам представляется, что это не просто кощунство; протест, выражаемый поведением Пушкина, далеко выходил за политические рамки и носил богоборческий характер, не случайно временем для него были выбраны Страстная неделя и Пасха. Осознание того, что он обманут и обречен жить в Кишиневе, вместо того чтобы быть возвращенным в Петербург, заставили Пушкина вести себя столь вызывающим образом. Весной 1820 года тактика вызова привела к тому, что Пушкин сумел защитить свое доброе имя от инсинуаций. Но тогда объектом его действий были только «земные власти». Теперь же, весной 1821 года, недовольство судьбой столь велико, что Пушкин бросает вызов и «небесному царю». И это мало похоже на афеизм или на ритуальное пасхальное кощунство, это поведение человека, ощущавшего с Всевышним свою связь и осмелившегося напомнить Ему о Его неправоте. Если не генетически, то типологически такое поведение сродни поведению Иова.
Публичное поведение поэта во многих случаях стало важнейшим контекстом, определившим восприятие его произведений читающей публикой. Что же касается внелитературной среды, то здесь публичное поведение поэта приобрело самостоятельное эстетическое значение. Возможно, что таким образом оказывались задействованными представления о профетической роли поэта, сложившиеся в русском обществе[247]. Так провинциальный, военный в силу своего пограничного положения, лишенный всякой литературной жизни Кишинев признал за Пушкиным право вести себя так, как он себя вел, потому что, с точки зрения провинциальной публики, так и должен был себя вести настоящий поэт.
Обритый после болезни, Пушкин носил ермолку. Славный стихами, страшный дерзостью и эпиграммами, своевольный, непослушный, и еще в ермолке — он производил фурор. Пушкин был предметом любопытства и рассказов на юге и по всей России[248].
Что же касается самого Пушкина, то он, формируя доступными ему средствами биографический контекст своих произведений, пытался определять их восприятие.
Это и есть в чистом виде интересующий нас автобиографизм.
5
В творческой истории послания В. Л. Давыдову одним из нерешенных вопросов является вопрос о том, почему стихотворение не было отправлено адресату. Это невозможно объяснить незаконченным характером послания, оно вполне закончено.