Когда же она потом начала рассказывать о России, было видно, что он ловит каждое ее слово и, склонившись к ней, буквально считывает все по губам и потому повторяет за ней, отзываясь эхом, целые концовки фраз. В свое время, когда она была еще ребенком, он точно так же держал себя с ней, повторяя и удваивая ее движения и жесты. Это особенно бросалось в глаза, превращаясь чуть ли не в гротескную пантомиму, если с его ребенком что-то случалось, какая-нибудь неприятность, беда, или если ему причинялась, пусть неизбежная, боль. Если ребенок от усталости начинал клевать носом, то и у отца, без всякого его намерения, совершенно непроизвольно, точно так же свешивалась голова. Если ребенок пускался в рев оттого, что схватился рукой за крапиву, то почти одновременно, то есть не так, как отзывается настоящее эхо, из груди взрослого вырывался крик боли. А если игла медицинского шприца вонзалась в подушечку детского пальца, то отец вздрагивал в десять, а то и в двенадцать раз сильнее, чем его крошечная дочь.
Удивительно, хотя, может быть, и нет, что именно этот человек стал для нее потом таким авторитетом. Возможно, это объяснялось присущим ей чувством семейственности, таким же глубоким и всепроникающим, как присущее ей чувство места, но проникающим еще и в прошлое и обусловившим свойственное ей почитание (не культ) предков, о которых она знала только по рассказам или по обрывочным воспоминаниям других. Но почему из всего клана только этот человек, ее отец, стал для нее единственным авторитетом, вообще единственным авторитетом, единственным на всем белом свете? На этот вопрос нет ответа. Так было, и все. Как было, так и было.
Как и теперь, когда она спросила, что ей заказать тут в «Mollard», признание за отцом авторитета, единственно значимого для нее, составляло по временам часть игры. Но в некоторых случаях она относилась к этому с полной серьезностью, ей нужен был этот авторитет; она нуждалась в нем, словно от него зависела если не вся жизнь, то, по крайней мере, этот день, и последующий, и вообще, в принципе, последствия. Сегодня и был именно такой серьезный случай. Было нечто, что ее занимало. Ее занимали последствия.
Подобно тому, как отец, слушая русские рассказы дочери, не сводил глаз с ее губ, так и она не отрывала взгляда от его губ, когда речь зашла о причине их встречи. Она ни разу не перебила его ни одним вопросом, предоставив ему возможность свободно говорить, и все только смотрела на него большими и на удивление доверчивыми глазами, даже тогда, когда он запинался и, как часто у него бывало, терял нить разговора, и даже тогда, когда он, по своему давнему обыкновению, вдруг начинал нести какую-нибудь ерунду или в чем-то явно ошибался, что она тут же замечала, но никогда его не поправляла: даже в этом, даже в этой ерунде, которая вдруг выскакивала из него, в его ошибках, фактических и логических, которые не так уж редко проскальзывали у него, все же что-то есть, верила воровка фруктов, что-то, чему она должна следовать, непременно держась за каждое слово. А всякие отвлечения или постоянную отвлеченность, готовность отвлечься, свойственную ее отцу во время разговоров, – одна из его характерных черт, – она доверчиво воспринимала, о чем свидетельствовали не только ее большие глаза, но и напряженно раздутые ноздри, как часть преподносимых ей уроков дня или уроков жизни. Стоило отцу, к примеру, устремить взор к мозаикам начала прошлого века на стенах или на потолке, ко всем этим цветам, павлинам и прочим красотам, она послушно следовала за его взглядом, ожидая обнаружить в разноцветном, с проблесками золота и серебра, мозаичном сверкании отеческое наставление. И только на одну мозаику над их головами она взглянула совершенно самостоятельно, по собственной воле: на ту, где была представлена гирлянда фруктов, вся составленная из разных плодов. Она не просто смотрела, – она смотрела влюбленными глазами на эти как будто настоящие блестящие яблоки, закинув по-особому голову, как умела только она: чуть склонив ее вбок и подняв лицо кверху, словно к макушкам деревьев.