— Добри люды! Вы чулы?! Он меня гонит!.. Кто ты есть? — Яков Калистратович долго не мог подыскать нужного слова, только беззвучно шевелил губами, тряся длинными усами. Наконец выпалил: — Голытьба!.. А я знаешь кто? Я — казак шановного запорожского роду. Мой дедушка, Левко Таран, был куренным атаманом. Чув таке чи не чув? Ни, не чув, бо ты ж не казак, ты из тех голодранцев-крепостных, что бежали в наши степи низовые. Крипак — вот ты кто! — И пошел, и пошел распалять себя. — Баляба ты, рохля несчастная. Мне из-за тебя очи на люди показывать стыдно. За кого отдал дочь? Срам сказать: за бурлака неприкаянного! — Яков Калистратович решительной рукой дернул мешок с поросенком. — Оставь, говорю!
— Так я и оставлю! — тихо, но твердо возразил Охрим.
— Кинь сейчас же!
— Зараз, ось только сяду переобуюсь!
— Значит, ты так с батькой разговариваешь? — угрожающе вопрошал, все больше распаляясь, Яков Таран. Тоненький его голосок срывался на высоком регистре.
Охрим отвечал ровно, без суеты:
— Выходит, так!
Могильное спокойствие грубого Охримового баса вывело наконец Якова Калистратовича за все дозволенные межи.
— А-а-ай!.. О-ой-йой!.. — завизжал, словно ужаленный, завертелся вокруг, ища, что бы такое схватить в руки, чем бы таким стукнуть рослого зятя. До страху ненавистным показалось Тарану лицо Охрима: продолговатое, мосластое, бровастое, каменно-спокойное. Стукнуть бы по нему, чтобы перекосилось от боли!
Под руки Якову Калистратовичу подвернулась дегтярница, наполовину заполненная дегтем. Он и плеснул в зятя. Темно-бурый деготь ржавым пятном расползся по белому полотну праздничной Охримовой сорочки. А она — одна-разъединственная: и до церкви в ней, и на волостную сходку, и на кладбище в день номинальный… Вот лихая година! Никакими мылами, никакими водами того дегтя уже не отмыть. Словно на душу пятно посажено.
Кинул Охрим мешок на землю. Длинной ручищей дотянулся до запорожского уса Якова Калистратовича, казака «десятого колена», зажал седой ус в пальцах намертво, потянул на себя, повел тестя в сарай, — и тот, видимо, оглушенный своим невероятным поступком, покорно последовал за Охримом, словно телок присмиревший за хозяином. Дотянулся Охрим до колышка, на котором висели огромные овечьи ножницы, взял их в правую руку, ловко, в один чик отхватил усину тестя.
— На, и щоб больше николы так не робыв!
Охрим вручил Якову Калистратовичу его же собственный ус, вытер руки о темные в полоску штаны, стукнул поочередно носками черевиков о стойку двери, словно пыль с обуви отряхнул, и пошел к подводе.