Тошкин след тоже простыл. Благо, ему пешком не ходить. Распряг коня, напоил, кинул ему на спину подстилку, взобрался верхом — и несись пуще ветра.
— Кто ж это сапу бросил? Вот раззява! — Охрим взялся за лосненый черенок, смотрит метку, на белом деревянном держаке выжжено «НБ». Так и есть. Настасья потеряла!
Закинув обе мотыги — свою и Настину — на плечо, шагает он по тополевой аллее. Уже возле коммунской столовой настиг жену, попридержал за рукав.
— Твоя сапа чи ни?
— Моя.
— Что же ты ее кинула на произвол судьбы?
— Хи, а что с ней носиться туда-сюда? Завтра пойду полоть — подниму.
— А если кто раньше тебя подберет?
Охрим хмуро смотрит на жену.
— Ты не дома, а в коммуне. Люди увидят, что скажут? Балябы — растяпы…
— Глянь, який завзятый! — Жена выдернула свой рукав из мужниных пальцев. — Без году неделя, як стал коммунаром, а уже командует. Ты на меня не кричи, — повысила голос, — тут равноправие. Может, меня скоро делегаткой выдвинут!
Охрим отступился, но пригрозил на всякий случай:
— Добре, прийдешь в квартиру, я тебе покажу делегатку!..
Настя в эту ночь домой не пришла: подоспела ее очередь дежурить на кухне.
Охрим сам постелил нехитрую постель: кинул на пол кожух, кинул подушку, лег, положил рядом вконец сморенного усталостью Тошку, прикрыл его ноги рядниной, левой рукой обняв сына, правую заложил себе за голову. Тошка, сладко почмокав губами, тут же уснул.
За окном трещали ночные сверчки, их пение сливалось в единый неумолкаемый звон.
Охриму не спалось. Неспокойно у него на душе. Вот уж который день в коммуне, пора бы, кажется, и привыкнуть, но все никак не придет он в себя. Вспоминаются свое подворье, своя хата — и щемит сердце, щемит. Но больнее всего вспоминается его расставание с тестем. «За что я так обидел человека? — упрекает себя Охрим и тут же находит оправдание: — Он тоже хорош! Чего встревает в чужие дела? У каждого своя воля и своя башка на плечах. Тебе краше сидеть дома? Сиди дома. А я поеду на хутор, раз он специально для бедноты выделен. Потому что як же я буду жить один, если у меня ни коня, ни вола? Спасибо созовцам, вспахали мой клин по весне, помогли засеять, а то бы земля так и перестаивала. У тестя пара гнедых, а попробуй попроси подмоги!.. Эге! Черта лысого. Прикинется казанской сиротой. И там у него не пахано, и там у него не сеяно, и траву пора косить, и кукуруза заросла, пора лемешком пройтись в междурядье. Разведет руками, запоет Лазаря…»
Охрим распаляет себя все больше. Всего обидней ему кажется то, что всегда слушал тестя, кивал согласно при любом разговоре. Податливый по натуре, ни в чем не перечил, считая Якова Калистратовича головой, признавал его первенство во всем. А он, краснощекий, возьмет, бывало, себя за обе усины, помнет их, потискает, словно хозяйка коровьи титьки при дойке, и ну учить Охрима уму-разуму: