Рита слушала Андрея Андреевича, вцепившись в подлокотники кресла и прикусив губу, чтобы не закричать от ужаса. Все было обычно и буднично: унылый кабинет, рыжие сосны за окном, гудок отъезжающего автобуса, белый халат пробежавшей по двору медсестры… Все было обычно и буднично, даже маленькое пятнышко на рентгеновском снимке, который Сухоруков вертел перед нею, — как можно было поверить, что это пятнышко убивает Горбачева?! Как оно могло убить Горбачева, человека, который был для Риты воплощением физической силы, несокрушимого здоровья! Ерунда какая-то, не может этого быть, наверно, они его с кем-то перепутали. Сколько лет она знала мужа, у него никогда не было даже насморка. За его здоровьем следили строгие медицинские комиссии, он не страдал от отсутствия аппетита, от бессонницы и на спор крестился двухпудовой гирей, даже не покраснев от напряжения. Ничто на свете не могло вывести его из равновесия: всегда довольный жизнью, службой, женой, он словно самой судьбой был застрахован от неприятностей, и вдруг — неоперабельная опухоль средостения. Что это? Откуда? Как это могло случиться?
Сухоруков отвернулся и потер подбородок. В том-то и дело, что никто не знает, откуда. Значит, он только казался здоровым, значит, в организме шел какой-то процесс, который никто не смог вовремя рассмотреть и остановить. К сожалению, хирургическое вмешательство оказалось невозможным, бессмысленным. Да, разумеется, лекарства… Курс лучевой терапии, специальные препараты. Но нужно быть готовой к самому худшему.
Рита слушала его и не слышала, слова отскакивали от нее, как горох от стены: нет! нет! кто угодно, только не Горбачев! — а потом увидела в зеркале отражение Минаевой — Ниночка сидела на диване у окна, запрокинув голову в туго накрахмаленной и сколотой на затылке косынке, и, дергая подбородком, глотала слезы, — и эти слезы убедили Риту в том, в чем не могли убедить слова.
Боже мой, подумала она, боже мой, я пропала!
Новость, которую Сухоруков обрушил на нее, как ком снега, была неожиданной и страшной, но все-таки не мысль о Горбачеве, о его судьбе заставила Риту оцепенеть от ужаса, а мысль о себе. Жалость к мужу царапнула ей душу, — как было не пожалеть человека, от которого она за четыре года замужества не услышала худого слова, который, Рита видела, любил ее робко и трепетно, как семнадцатилетний мальчишка, — но царапнула и захлебнулась в лютой жалости к самой себе. Она мгновенно поняла, что сулит ей эта новость, и почувствовала, что задыхается от жгучей, как крапива, боли.
«Нет, не может быть! — беззвучно закричала она. — Не может бы-ы-ы-ыть! Миленькие, дорогие, золотые, скажите, что вы все это придумали, чтобы попугать меня. Ну, попугали — и хватит. Хватит, иначе я сойду с ума, а вы ведь не хотите, чтобы я сошла с ума, правда, не хотите?! Я ждала операции, как несправедливо осужденный — конца заключения, я готова была ждать еще неделю, еще две, пока он поправится и станет обычным человеком, таким, как все, мне так хотелось, чтобы все было по-хорошему, по-человечески, что ж вы мне прикажете делать сейчас?! Я на колени перед вами стану, только скажите, что это — неправда!»