Машин было мало, горючего — еще меньше. Погрузив на одну из них самое необходимое, чтобы на новом месте поскорее разбить палатки и приготовиться к работе, Николай забрал несколько медсестер и уехал, передав три машины Яцыне для эвакуации раненых. Белозерову предстояло громоздкое медсанбатовское хозяйство вывезти на повозках. Они договорились, что, пока обоз будет тащиться через город, Федор заскочит к своим и к Вересовым и, если они еще не ушли из Минска, захватит их. Оба уже понимали, что город нам не удержать.
Когда машина въехала на окраины Минска, Николай оцепенел. Он видел, что каждый день в сторону города летели десятки и сотни «юнкерсов» и «мессершмиттов», видел зарево, колыхавшееся в той стороне, слышал глухие разрывы бомб. Но то, что открылось, показалось ему каким-то страшным сном.
Города не было. Всюду, насколько хватало глаз, дымились черные развалины. Остро пахло гарью, черная жирная копоть висела в воздухе, затемняя солнце, забивая легкие, битое стекло хрустело под колесами машины, как ракушечник на пляже. Горел пединститут, языки пламени рвались из широких оконных проемов; черный дым клубился над университетским городком. Советская улица была завалена обломками стен, скрюченными балками, горами кирпича, клубками сорванных трамвайных и электрических проводов, завязанными в узлы чудовищной силой взрывов рельсами, — проехать по ней было невозможно, и он приказал шоферу свернуть на улицу Карла Маркса, идущую параллельно Советской, чтобы побыстрее выбраться на Московское шоссе. Здесь развалин было меньше. В уцелевших домах взрывной волной высадило двери и окна. Белые гардины и шторы свешивались из них и вяло трепыхались на ветру. И снова — битое стекло, обгоревшая бумага, узлы и чемоданы с чьим-то, брошенным впопыхах, скарбом, и — безлюдье, страшное, молчаливое безлюдье. Многотысячный город словно вымер, превратился в пустыню, загроможденную руинами и засыпанную пеплом.
Неподалеку от Первого БДТ — Белорусского драматического театра — был небольшой шляпный магазинчик. Бомбой его раскололо пополам, вышвырнув на мостовую десятки шляп, кепок, картузов, панамок; они разлетелись далеко вокруг стаей разноцветных, перепуганных птиц. Рухнувший фасад трехэтажного дома обнажил внутренности квартир; Вересов увидел картину в багетовой раме на стене, оклеенной пестрыми обоями, опрокинутый буфет, детскую кроватку, зацепившуюся одной ножкой за выступ балки и повисшую над пропастью улицы, белые, оскаленные зубы рояля, с которого сорвало крышку… Ему показалось, что он сходит с ума.