У нее были высокие связи, сам Бенкендорф обещал, что царь ее примет.
И царь принял ее.
Дуня склонилась перед ним в глубоком реверансе.
Николай вежливо встал с кресла и пригласил жестом сесть.
— Я к вашим услугам, — сказал он, скользя холодными глазами по ее лицу, груди, стану, рукам.
Дуня покраснела, но сказала спокойно:
— Ваше величество, у меня к вам просьба, исполнение которой может сделать меня счастливой на всю жизнь, а неисполнение несчастной.
— Служить счастию женщин — долг столь же лестный, сколь и неблагодарный, — улыбнулся одними губами Николай, не переставая скользить взглядом по девушке.
— У меня есть жених, ваше величество, — сказала тихо Дуня, — и от вас зависит, смогу ли я с ним соединиться.
— Хотя исполнение вашего желания и требует известной доли самопожертвования, — посмотрел в глаза Дуне Николай, — но я вас слушаю: чем могу быть полезен?
— Имя моего жениха Вильгельм Кюхельбекер, — сказала Дуня тихо, выдерживая взгляд царя.
Губы Николая брезгливо сморщились, и он откинулся в креслах, потом усмехнулся:
— Сожалею о вас.
— Ваше величество, — сказала Дуня умоляюще, — я готова последовать за моим женихом всюду, куда будет нужно.
— Это невозможно, — возразил Николай холодно, не переставая смотреть на нее.
— Ваше величество, я готова идти на каторгу, в Сибирь, всюду, — повторила Дуня.
— Что же вас ждет там? Не лучше ли отказаться от такого жениха? — Николай снова поморщился.
Дуня сложила руки:
— Вы заставили бы смотреть на вас как на избавителя, если бы согласились на это.
Николай встал. Дуня поспешно поднялась. Он слегка улыбнулся:
— Это невозможно.
— Почему, ваше величество?
Николая покоробило.
— Когда я говорю, что это невозможно, — излишне спрашивать о причинах. Но если вы желаете знать причины, — прибавил он, опять улыбаясь, — извольте: ваш жених в крепости, а жениться, находясь в одиночном заключении, неудобно.
Вильгельм писал матери, что здоров и спокоен.
И это была правда, по крайней мере наполовину. Он успокоился.
Полковник сам запер за ним дверь. Ключ был большой, тяжелый, похожий на тот, которым в Закупе сторож запирал на ночь ворота.
У Греча была своя типография, у Булгарина был журнал, у Устиньки — дом и двор, у полковника — ключи.
Только у Вильгельма никогда ничего не было.
Его сажал за корректуры Греч, ему платил деньги Булгарин, а теперь этот старый полковник с висячими усами запер его на ключ.
Это все были люди порядка. Вильгельм никогда не понимал людей порядка, он подозревал чудеса, хитрую механику в самом простом деле, он ломал голову над тем, как это человек платит деньги, или имеет дом, или имеет власть. И никогда у него не было ни дома, ни денег, ни власти. У него было только ремесло литератора, которое принесло насмешки, брань и долги. Он всегда чувствовал — настанет день, и люди порядка обратят на него свое внимание, они его сократят, они его пристроят к месту.