— Милостивый государь, я прошу у вас объяснения, — сказал он звонким голосом и задохнулся.
Похвиснев привстал, глаза его забегали. Он был бледен и не смотрел на Вильгельма.
В комнате стало тихо.
— Я прошу вас, — сказал Вильгельм неестественно тонко, — повторить при всех то, что вы изволили говорить обо мне два дня тому назад в собрании.
— Я ничего не говорил, — пробормотал Похвиснев, отступая.
— Так я вам припомню, — закричал Вильгельм, — а те, при ком это было сказано, верно, не откажутся подтвердить. Вы сказали, что я своей простотой в доверие к Алексею Петровичу влезаю.
Их обступили.
Тогда Вильгельм ударил наотмашь Похвиснева.
— Вот вам мой ответ.
И ударил его еще раз.
Их растащили. Похвиснев стучал зубами и кричал:
— Дурраак…
Потом он заплакал и засмеялся. Вильгельм стоял, тяжело переводя дыхание. Его глаза были красны и блуждали.
Грибоедов, спокойный и деловитый, подошел к Листу:
— Василий Францевич, вы не откажетесь, конечно, быть секундантом у Вильгельма Карловича.
Лист грустно поклонился.
Похвиснев стоял со своим обычным докладом у стола.
Ермолов был не в духе. Он крепко сжимал в зубах чубук и пыхтел.
Он едва просмотрел два дела.
Потом искоса взглянул на Похвиснева:
— У вас больше ничего нет ко мне, Николай Николаевич?
Похвиснев замялся:
— Я бы хотел вам жалобу принести, Алексей Петрович.
— На кого? — невинным голосом спросил Ермолов.
— На господина Кюхельбекера, — осмелел Похвиснев. — Он меня тяжело оскорбил, Алексей Петрович, безо всяких с моей стороны поводов.
— Как же это он вас оскорбил, Николай Николаевич? — удивился Ермолов. — Какую же причину он изъявил?
Похвиснев пожал плечами:
— Вы сами знаете, Алексей Петрович, его нрав необузданный. Он причиной изъявил, будто я о нем отозвался, что он простотою в доверие входит.
— А? — важно спросил Ермолов. — Ну, и что же? Но вы ведь этого никому не говорили?
Похвиснев переминался с ноги на ногу.
— А где же произошло оскорбление? — с интересом осведомился Ермолов.
— В собрании, давеча, — неохотно отвечал Похвиснев.
— Черт знает что такое! — вдруг рассердился Ермолов и насупил брови. — Я этого дела так не оставлю. — Он был действительно сердит. — Так, — продолжал он веско, обращаясь к Похвисневу. — Ну, и что же вы, Николай Николаевич, желаете предпринять?
Похвиснев криво усмехнулся:
— Сперва, Алексей Петрович, я хотел непременно драться; но после рассудил, что как господин Кюхельбекер подвержен припадкам, что и вам, Алексей Петрович, известно, и за человека здорового почесться не может, то, может быть, дело это лучше на рассмотрение суда представить.