ГОРАЛИК. Вот тут, если можно, поговорить бы про стихи и про чтение в то время. Про стихи и про чтение. В какой-то момент вы сказали «читал много, естественно, прозу». Стихи вас тогда не интересовали?
ВЕДЕНЯПИН. Нет, абсолютно. Я даже не знаю, что думать о людях, которые пишут стихи с пяти лет. Впрочем, это, наверное, всегда особенная какая-то история. А мне было скучно. При том что и мама, и папа, и бабушка читали мне в детстве стихи, хорошие стихи. Я пытался вслушиваться, но эти накатывающие ритмические волны не позволяли попасть внутрь, я просто качался на этих волнах… И довольно быстро становилось скучно. Еще это можно с качелями сравнить. Ну сколько можно качаться на качелях? А с прозой все было иначе. Лет в одиннадцать, ну в двенадцать, может быть, я прочитал «Идиота» и для меня это было невероятным событием. Чуть позже я прочитал «Преступление и наказание». Диалоги Раскольникова с Порфирием Петровичем я выучил наизусть, мне они казались совершенным волшебством. Считается, что Достоевский – посредственный пейзажист. Чушь собачья! Он гениально это делает, просто не так, как было принято в прозе XIX века. Он это делает как поэт. Причем поэт ХХ века. Думаю, что именно Достоевский стал для меня первым приближением к поэзии. Я помню эти заборы из «Идиота», как он их показывает, это именно поэтическое впечатление, конечно. Ведь что хорошая книжка с нами делает, особенно в юности? Она становится линзой, через которую ты смотришь на мир. Несомненно, я увидел многое именно через пейзажи и интерьеры Достоевского. Так же как позже Подмосковье я увидел через стихи Пастернака, надо сказать.
ГОРАЛИК. А это вызывало желание писать – вот тогда, маленьким, лет в 11–12?
ВЕДЕНЯПИН. Нет. Но это вызывало желание стать литературоведом.
ГОРАЛИК. В вашем представлении литературовед был кто?
ВЕДЕНЯПИН. Это человек, который читает и что-то говорит про книжки, как оно и есть в сущности. А писать самому (в смысле, рассказы, романы) – нет, не хотелось. Надо сказать, что сочинения в школе мне было писать не противно, даже интересно, но мешали всякие внутренние блоки, не позволявшие сказать то, что я хотел сказать. Выходили чужие слова, и это было очень неприятное чувство. Но иногда в моих сочинениях все-таки что-то мелькало, какая-то искра… И если это происходило, то есть пробивалось что-то живое в одном-двух абзацах или хотя бы в одном предложении, я считал, что это удачное сочинение, на большее я был не способен.
ГОРАЛИК. Как начался этот слом, это движение к стихам?
ВЕДЕНЯПИН. Помните, я рассказывал вам эту историю про летательный аппарат. Ну вот, начиная с 15 лет я старался построить свой летательный аппарат. Конечно, ничего не получалось. Но были всякие особенные переживания, связанные в первую очередь с попыткой передать ощущение входящего в комнату света, что-то такое. Световые блики, дрожащие на стене… Но ничего не получалось. И в какой-то момент я просто отложил свои попытки года на два, наверное.