Что касается Людовика XIV, то никаких свидетельств его неудовольствия у нас нет. На театре «Гофолия» при нем не шла, но близкий друг Расина вскоре после его смерти заверял, что дело тут в самом авторе: «Он так бесповоротно отказался от того, что сочинял в молодости для театра, что никакая сила на земле не могла его заставить переменить свое решение, как бы настойчиво его о том ни просили. С "Есфирью" и "Гофолией" возобновились уговоры, чтобы он разрешил играть их актерам, предлагавшим ему большую сумму; он оставался непоколебим; и Король по доброте своей не желал, чтобы актеры представляли их без согласия автора, который неизменно в нем отказывал». При дворе «Гофолия» ставилась не раз, и даже юная герцогиня Бургундская в ней участвовала – она играла Иосавеф. Все это были, так сказать, концертные исполнения. Чувствовал ли Людовик скрытую крамолу, заключавшуюся в предположении, что милость Божия даруется государям не автоматически, а в зависимости от того, насколько они сами милостивы к подданным, что и над ними властны законы религиозной морали и человеческого общежития? Едва ли; во всяком случае, на его отношении к Расину это никак не сказалось.
На театральной сцене «Гофолия» впервые было показана в 1716 году, в правление Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XIV; в спектакле участвовал старик Мишель Барон. Наступал новый век; и новых зрителей «Гофолия» приводила в восторг. Среди самых страстных ее почитателей был молодой Вольтер, для которого она оставалась величайшей трагедией французского театра. Но без малого сотню лет спустя «Гофолия» нашла в Париже совсем другой прием у властей. Жозеф Фуше, министр полиции императора Наполеона, счел пьесу возмутительной и приказал немедленно арестовать ее автора, господина Расина. Что поделаешь – бывший воспитанник монахов-ораторианцев, готовивший себя к церковной карьере, Фуше не слишком был начитан в театральной поэзии. Зато в политическом чутье ему вряд ли кто-либо мог бы отказать. Недавний член Конвента, он имел такой опыт, который заставлял относиться к рассуждениям о неминуемом возмездии неправедным царям не столь легко, как относился к ним беспечно уверенный в незыблемости своего трона Людовик XIV.
Но не только формой зрелища и беспокойным политическим смыслом «Гофолия» отрывалась от «монастырского представления», да и вообще от привычных современных ей понятий. Нет никаких оснований сомневаться в глубокой искренности благочестивых намерений Расина, когда он брался за очередной библейский сюжет. И конечно, он был исполнен духом Писания. Но приемы его работы с «источником» – это приемы профессионального филолога, литератора, также свидетельствующие о наступлении иных времен. По сути, нет разницы между его обращением с текстами античных авторов и текстом Ветхого Завета. Он компонует священные строки в соответствии со своими авторскими нуждами, где-то добавляет подробности от себя, где-то чуть-чуть меняет хронологию, и всякий раз либо находит для того рациональное оправдание, либо ссылается на чье-то веское мнение. А когда ему надо обосновать ту уступку, ту земную хитрость, на которую все-таки идет Иодай, чтобы завлечь Гофолию в храм, – он ищет прецедентов в Библии и в сочинениях отцов церкви. До нас дошли его заметки к «Гофолии» – заметки эрудита, делающего выписки из изучаемого сочинения, из трудов разных авторитетов, среди которых не только Иоанн Златоуст и святой Амвросий, но и Арно д’Андийи, и даже английский теолог-гебраист Лайтфут.