В 1671 году богословский факультет Сорбонны обратился к президенту Парламента Гийому де Ламуаньону с ходатайством о подтверждении давнего запрета на преподавание в Сорбонне каких-либо учений, противоречащих доктринам одобренных Церковью авторов. На сей раз за этим стояло очевидное намерение окончательно изгнать из стен Парижского университета философию Декарта и утвердить в них царство Аристотеля, Президент Ламуаньон был человеком хотя и строгих правил, но просвещенным и здравомыслящим. Ввязываться в это дело ему было крайне неприятно. Он обратился за советом и помощью к друзьям, Арно и Буало. Буало откликнулся, как и подобает сатирику. Он тут же сочинил пародийный указ о запрете картезианства, выдержанный в стиле тогдашних судебных документов: «…Прошение, представленное магистрами искусств, докторами и профессорами Университета, как от их собственного имени, так и в качестве хранителей и защитников учения магистра (имя, данное при крещении, – прочерк) Аристотеля, бывшего преподавателя греческого языка в коллегии Ликея и наставника покойного драчливой памяти короля Александра, называемого Великим, покорителя Азии, Европы, Африки и других стран; а именно, что в течение нескольких лет неизвестный, именуемый Разумом, пытается силой проникнуть в школы вышесказанного Университета, для каковой цели при пособничестве неких бунтовщиков, принявших прозвища Гассендистов, Картезианцев…» И так далее. Не исключено, что в составлении этого «Бурлескного запрета» (так он был озаглавлен) принимал участие и Расин.
А Арно взялся за дело серьезно, написав «Памятную записку», защищавшую свободу духа: «Не так уж просто приказывать умам в тех вещах, где каждый волен думать как ему заблагорассудится, ибо только в вопросах веры мы обязаны подчинять свое суждение авторитетам. Напротив, чем больше принуждают людей следовать таким-то воззрениям в тех вещах, которым Господь своим словом не дал определения, тем больше будут они восставать против такого насилия и с тем большим жаром устремятся к тому, что им запрещают». Оба текста сделали свое дело; после «Бурлескного запрета», широко ходившего по Латинскому кварталу, появление запрета настоящего было уже немыслимо.
Мнение Арно вообще о театре и поэзии едва ли сильно разнилось с суждениями Николя или Боссюэ. Но в том, что касалось Буало и Расина, он проявлял явную снисходительность. Приведенный Луи Расином рассказ Буало о примирении Расина с Арно, очевидно, правдиво описывает удивление молодых богословов, когда Арно одобрил «Федру». Он и про «Есфирь» из своего изгнания писал восторженно, и «Гофолию» хвалил, хотя признавался, что «старшая» пьеса ему по душе больше «младшей». А за несколько месяцев до смерти Арно выступил в крайне странной для него роли, вмешавшись в ссору двух стихотворцев.