ему сказал: «Сударь, умоляю вас назвать мне эту книгу, чтобы я мог читать ее всю ночь». Депрео ответил ему, смеясь: «Ах, сударь, я уверен, вы читали ее не раз». Иезуит с высокомерным видом снова настаивает, чтобы Депрео назвал этого чудесного автора. Депрео ему говорит: «Отец мой, не принуждайте меня». Иезуит стоит на своем. Наконец Депрео берет его за руку и, крепко ее сжимая, говорит: "Отец мой, вы этого хотите; ну что ж! Черт побери, это Паскаль.
– Паскаль, – говорит отец иезуит, пораженный и побагровевший, – Паскаль прекрасен, как может быть прекрасна ложь. – Ложь, – отвечает Депрео, – ложь! Так знайте, что он столь же правдив, сколь неподражаем; его перевели на три языка". Иезуит возражает: "От этого ему не прибавилось истины". Депрео вспыхивает и кричит как безумный: "Как! Отец мой, вы скажете, будто один из ваших не напечатал в своей книге, что христианин не обязан любить Бога? Посмеете вы сказать, что это ложь? – Сударь, – говорит разъяренный иезуит, – следует различать. – Различать, – кричит Депрео, – различать, черт побери! различать, обязаны ли мы любить Бога!" – и схватив Корбинелли за руку, убегает в другой конец комнаты…»
Речь идет, конечно, о «Письмах к провинциалу» Паскаля; его «Мысли» на современников не произвели такого сильного впечатления, какое производят на нас. А сам Буало спустя несколько лет после этой сцены опубликовал свое ХП Послание – «О любви к Богу». Пережив всех своих великих современников, Буало в старости тщательно создавал легенду о себе как глубоком теоретике литературы и богослове, как наставнике своих собратьев; Расин, если верить ему, и вовсе шага без него не ступал. Во всем этом лишь доля правды. Он не был оригинальным мыслителем ни в поэтике, ни в философии, ни в богословии, а был необыкновенно одаренным популяризатором носившихся в воздухе идей; он умел придавать этим идеям определенность и выразительность, превращая рассуждения в афоризмы. Но главное, редчайшее его достоинство – совершенное, непогрешимое чутье на подлинный талант. Он без колебаний выделил среди своих современников тех, кого и приговор истории назвал величайшими писателями своего века – Паскаля, Мольера, Расина, – и был им неизменно верен: случай, едва ли не единственный в литературной критике.
Расин же в подобных обстоятельствах вел себя совершенно иначе. В сентябре 1687 года он сообщает Буало: «Пишу вам единственно для того, чтобы сказать, что получил ваше письмо позавчера. Когда оно пришло, в моем кабинете были отец Буур и отец Рапен [иезуиты-литераторы]. Распечатав, я им его прочел, чем доставил им большое удовольствие. Тем не менее, читая, я заглядывал в него подальше, нет ли там чего-нибудь слишком янсенистского. Я увидел под конец имя господина Николя и храбро – а вернее сказать, малодушно – перескочил через него. Я не посмел спугнуть то веселье и даже взрывы смеха, которые вызвали у них забавные истории, вами рассказанные… Они оба, поверьте мне, большие ваши друзья и вообще прекрасные люди».