Он прекрасно это понимал и дядюшке постарался внушить. У Сконена был и еще бенефиций – в центральной части Франции, в Анжу; но на него претендовали другие члены семьи, и так уже недовольные предпочтением, которое викарий оказывал Расину. Поэтому Витар начинает предпринимать шаги в третьем месте. Но Расин уже плохо верит в успех. Он устал и раздражен. От родственников проку мало. Сконены – «просто мужланы». Пор-Рояльская родня истово заботится о душе своего любезного чада, но в делах готова лишь ставить ему палки в колеса. Такое сочетание Расина бесит; он пишет Витару: «Попробую написать сегодня вечером тетушке Витар и тетушке монахине, раз уж Вы мне на это пеняете. Но Вы должны извинить меня за то, что я этого не сделал, и они тоже: о чем мне им писать? Довольно того, что я здесь лицемерю, без того, чтобы лицемерить еще и в Париже с помощью посланий, туда отправляемых. Я называю лицемерием писание писем, в которых следует говорить единственно о набожности и только то и делать, что препоручать себя чужим молитвам. Не то чтоб я не нуждался в молитвах; но я хотел бы, чтобы за меня молились без стольких просьб с моей стороны. Если Богу будет угодно сделать меня священником, я буду молиться за других так же, как они молятся за меня». А к просьбе Витару похлопотать насчет бенефиция прибавляет: «Боюсь, как бы об этом не прошел слух в Пор-Рояле – ведь очевидно, что здесь я верный сын Церкви». И дальше: «Я собираюсь написать и моей матушке[18]: я знаю, она очень огорчена тем, что вам обо мне наговорили. Я прихожу в отчаянье, едва подумаю об этом, и могу поклясться, что не гонюсь за бенефициями, а желал бы его получить единственно затем, чтобы возместить хоть малую часть того, что я вам должен».
Что же касается дядюшки Сконена, то он полон добрых намерений, но – «он должен бы понимать, что я отправился так далеко не для того, чтобы остаться ни с чем. Но я с ним выказывал такое послушание, был так искренен, что он вообразил, будто я готов еще долго жить при нем таким образом, без всяких помышлений о его бенефиции; и я желал бы навсегда оставить его в этом мнении. Я всякий день подстерегаю случай заставить его хоть что-то для меня сделать». Откровенней не скажешь. Но случай этот, похоже, так и не представился. Провинциальное предприятие закончилось ничем.
Впрочем, нельзя сказать, что время в Юзесе было просто потрачено впустую. Расин увидел здесь многое, чего никогда бы не узнал, оставшись в столице. В те времена каждая область Франции еще хранила неповторимость своих обычаев, установлений, нравов, нарядов. А Юг, Прованс и Лангедок, – это вообще почти другая страна, с другим языком, на котором наш парижанин поначалу не может изъясняться, и выручает его лишь знание испанского и итальянского, – к ним местное наречие кажется ему ближе, чем к французскому. Юзес, хоть и считается городом, но до лугов и пашен в нем рукой подать, и Расин может не выходя из дому наблюдать крестьянскую страду: «Вы увидели бы, – пишет он Витару, – толпу жнецов, спаленных солнцем; они работают как одержимые; а когда выбиваются из сил, валятся на землю прямо под солнцем, засыпают на несколько минут – сколько ушло бы на чтение молитвы – и сразу же вскакивают снова. Что до меня, то я смотрю на все это только через окно, потому что окажись я снаружи, непременно умер бы в тот же миг: воздух немногим прохладнее, чем раскаленная печь…»