В добавление к учрежденной Ришелье Французской Академии, Кольбер создает Академию наук, Академию. Живописи и Ваяния, каковые наделяются монопольным правом вырабатывать законы и запреты в своей области творчества, правом увенчивать лаврами или отлучать от искусства. В каждой провинции есть своя Академия, подчиненная столичным. Вердикты Академий имеют силу королевской воли. Но святая святых этой культурной иерархии – Академия Надписей и Медалей, или Малая Академия. Число ее членов действительно невелико, менее десяти. Непосредственное ее назначение – придумывать сюжеты и надписи, «девизы», для медалей, которые должны быть отчеканены в честь разных памятных событий и составить своего рода «металлическую историю» царствования Людовика XIV Но кроме этой задачи, у Малой Академии имелись и другие обязанности. Именно здесь вырабатывались самые основы официально рекомендуемого, высочайше одобряемого стиля в искусстве. На суд Малой Академии представлялись не только законченные сочинения, но и те, что еще только создавались.
Вот как, по свидетельству современника, обстояло дело со знаменитым драматургом и либреттистом Филиппом Кино: «… Когда господину Кино было поручено работать для короля над музыкальными трагедиями, Его Величество прямо повелел ему испрашивать мнение Академии. Это там выбирали сюжеты, отмеряли акты, распределяли сцены, размещали дивертисменты. По мере того как продвигалась работа над каждой пьесой, господин Кино показывал готовые отрывки из нее королю, который непременно осведомлялся, что сказали об этом в Малой Академии – так он ее называл». Королевская власть обеспечивала людей искусства постоянными оплачиваемыми (иногда щедро, иногда поскуднее – в зависимости от состояния казны) заказами, а взамен требовала подчинения себе и своим доверенным лицам не только в области смысла, может быть даже не столько в области смысла, сколько в области форм и приемов, всех мелочей и ухищрений мастерства. В те времена строжайше регламентированного ритуала придворной, светской, церковной жизни, тщательно продуманных, почти литургических церемониальных жестов и речений, хорошо понимали всю важность, всю содержательную значимость формы.
Все же не следует думать, будто патриотическое и верноподданное рвение возбуждалось исключительно сверху, а поэты и художники бились в золотой клетке, тоскуя по утраченной полуголодной свободе и гордой независимости. Повиновение королю, сеньору всех сеньоров, почиталось не рабством, а добродетелью даже герцогами и принцами крови; любой их самый дерзкий и очевидный бунт и измена никогда не сознавались как направленные против законного монарха, а только против его министра – или против узурпатора на троне. А «лицам свободных профессии», литераторам, музыкантам, актерам, и вовсе было не до протеста против существующего порядка: сначала надо было в него войти, вписаться, отыскать себе в нем место. Изгои пока не презирали общество, они еще только стремились стать в нем полноправными членами. Кольберовские же преобразования усиливали государственный надзор за культурой, но создавали для ее работников какие-то возможности обходить препоны церковные и сословные. А идеи национального единения и превосходства в те первые годы царствования Людовика XIV разделялись, обдуманно или инстинктивно, едва ли не всеми французами; молодой король, красивый, неутомимый, любезный и властный, величественный и обаятельный, действительно вызывал едва ли не всеобщее восхищение. Дух национал-роялизма веял над страной и пьянил сердца.