– Отлично. Так-то лучше, – Робинсон натянуто улыбнулся. – А теперь, глядя мне в глаза, скажи, где проходили ваши встречи?
Настойчиво повторяя свои вопросы, он буравил пленника холодным, недобрым взглядом и улыбался при каждом ударе, при каждой пощечине, которые Миллер отвешивал несчастному немцу. Когда у того падала на грудь голова и сержант поднимал ее, хватая Курта за уши или за волосы, Робинсон одобрительно угукал или говорил: «Так, Миллер, так. Напомни ему, зачем мы здесь». И каждый раз, когда тот пускал в ход кулаки, Робинсон насмешливо фыркал.
Должно быть, так же он вел себя, когда планировал и осуществлял ту роковую операцию, в ходе которой суждено было погибнуть Хью. Самодовольно кивал, когда докладывал, что, возможно, к несчастью, они потеряют горстку агентов, но это необходимо, чтобы ввести немцев в заблуждение.
Ева до крови кусала изнутри щеку. Она слышала, как в груди гулко бьется сердце, и, пытаясь контролировать свой гнев, силилась сосредоточиться на работе. Хью и его товарищи для Робинсона были разменными пешками; это все, о чем он думал, отправляя их на смерть. А допрос продолжался. Ева заметила, что на форме цвета хаки сержанта Миллера поблескивают светлые волосы, выдранные из головы Курта.
Она никогда не видела, чтобы полковник Робинсон собственноручно пытал заключенных. Она никогда не видела, чтобы зверства творились непосредственно на ее глазах. Никогда не видела сокрушительных ударов по голове, не видела, как затягивают кандалы на ногах, от чего лопается кожа и остаются гноящиеся раны. Не видела холодных сырых камер с незастекленными окнами, в которых гулял ледяной ветер. Нет, для этого они были слишком умны. Но она догадывалась, почему заключенные, которых привозили в центр допросов в относительно здоровом состоянии, через несколько недель становились не похожи сами на себя, превращаясь в дрожащих доходяг, покрытых синяками и кровоподтеками.
Октябрь 1945 г.
Застенки
Два дня спустя Джимми подтвердил ее опасения. После обеда они вдвоем гуляли по территории курорта. Приятно было подышать чистым холодным воздухом после очередного изнурительного утра, проведенного под слепящими лампами в комнате для допросов. Какое-то время они шли в молчании. Джимми курил. Под начищенными туфлями Евы шуршали опавшие листья. За деревьями она увидела одну из старых вывесок курорта: Gesund und Geheilung.
– Оздоровление и лечение, – перевела она, показывая на полустертые буквы. – Уже нет. Здесь тюрьма, а не грязевый курорт.
– Минувшей ночью пришлось отправить в больницу еще одного немца. Он был очень плох. Судя по всему, не выживет, – сообщил ей Джимми. – Если подобное будет повторяться слишком часто, полагаю, мы окажемся в затруднительном положении. Я слышал, тот парень ночью сказал врачу, что не хочет возвращаться сюда из-за того, как с ним обращаются. Я не раз говорил им, что они сильно рискуют.