Это миф. Политический литератор, повторим, радеет о просвещении при помощи человечности, в определённых случаях подменяя политико-историческое человечески-культурным, не имеющим ничего общего с политико-историческим, которое есть совсем другая сторона дела (так что и в этой войне наши политические воззрения вовсе не обязательно повреждают космополитические культурные взгляды и человечность), — так вот, подменяя политико-историческое человечески-культурным и пытаясь при помощи первого вызвать у своего народа отвращение ко второму. Как некогда он представлял нашим взорам несчастного французского пехотинца в лопнувших лаковых ботиках, кровь которого шептала своему убийце в военной форме: «Парня, который хотел увести у меня мою милую подружку, я ненавидел куда сильнее, чем тебя!» — так теперь демонстрирует юного англичанина, который, увидев в Карлсбаде Гёте, растерялся, поскольку не мог себе представить, что создатель «Вертера» способен разгуливать во плоти… Благородный, великолепный молодой человек! Да можно ли воевать с твоей страной и твоим народом, даже если они объявили тебе войну, а не наоборот? Да можно ли, спросим мы в свою очередь, культурными нежностями сбивать с толку собственный народ, вовлечённый в решающую, смертельную схватку с политико-исторической силой английского покроя? Не есть ли это ничтожный трюк и подлость?
Нет, не станем спрашивать. Станем придерживаться фактов, а они свидетельствуют о том же странном переплетении решительных нравственных суждений, уже не раз обращав-тем на себя наше внимание по ходу данных размышлений. Когда же, в каких случаях, а точнее, в каком случае демократия или, в личностном аспекте, литератор-политик настаивает на человеческом понимании политического? Когда речь идёт о внешней политике. Ибо во внутренней он, по соображениям целесообразности, запрещает смотреть на политическое по-человечески, требуя смотреть на человеческое по-политически. У противоположного типа, не-политика, которого мы все ещё не умеем назвать иначе как эстетом, всё обстоит ровно наоборот. Эстет полагает, что во внешней политике миф, по крайней мере иногда, имеет бесспорное право на жизнь, преимущественное по отношению к индивидуально-человеческому, и в иные времена прежде всего нужно обращать внимание на внечеловеческую, политико-историческую сторону вещей, а человечески-культурную не то что со света сжить, но до поры отложить. Во внутренней же политике он на дух не переносит миф, политизацию всего человеческого и страстно любит человечное просвещение, как его понимают, к примеру, искусство или религия.