, чистым духом, с принципом отвержения и разорения, связь колдовской парадоксии, поскольку такой сердечный, такой чувственно одарённый, художественный привет жизни она увязала с нигилистическим в конечном счёте пафосом радикальной критики. Искусство, поэзия перестали быть наивными, они, пользуясь старинным выражением, стали «сентименталическими», или, как говорят сегодня, «интеллектуальными»; искусство, поэзия стали и, что ж тут поделаешь, остаются не просто жизнью, но ещё и
анализом жизни, причём по сравнению с анализом, который практикует чистый дух, тем более ужасающим и потрясающим, что средства его богаче, душевнее, разнообразнее — и завлекательнее.
Итак, искусство стало моральным, и не было недостатка в язвительных замечаниях со стороны скептической психологии, утверждавшей, что оно стало таковым из тщеславия, ради углубления и усиления производимого им эффекта, ибо цель-то — прежде всего эффект; и не стоит слишком морально относиться к этому морализму, ибо тем самым искусство лишь наращивает себе достоинства, или полагает, что наращивает; талант — от природы что-то низкое, даже обезьянье, однако претендует на осанну, для чего дух ему — в самый раз. Но только какая же психология сравнится с искусством, этим загадочным существом с лукаво мерцающим взглядом глубоко посаженных глаз, серьёзным в игре и со всей серьёзностью играющим формами; обман, блистательные подражания, чистосердечная мистификация которого внезапно сотрясают человеческую грудь не поддающимися описанию рыданиями и смехом! Связь с моралью, то есть с духом радикального критицизма, не нанесла завлекающему в жизнь искусству никакого ущерба; подталкивая жизнь к чувственно-надчувственному самосозерцанию, к напряжённейшему самоосмыслению и самоощущению, искусство, даже если бы хотело (а иногда оно полагает или создаёт впечатление, будто хочет), не может не дарить жизнь новой радостью от себя, новым желанием себя, в том числе и тогда, когда его критицизм видится нити-диетическим, радикально враждебным жизни.
Нам известны случаи (например, толстовская «Крейцерова соната»), когда искусство «предаёт» себя в двойном смысле, предаёт свою суть; когда, дабы повернуться спиной к жизни, оно вынуждено повернуться спиной к самому себе. Пророческая грань таланта отрицает искусство, проповедуя целомудрие. На возражения: «Но так иссякнет жизнь» — художник-пророк отвечает: «Да будет так!» Это ответ духа. «Разве жизнь аргумент?» И после этого вопроса духа в самом деле воцаряется молчание. Но как необычайно странно, какое ребяческое противоречие — предлагать людям подобное учение, подобный вопрос в форме художественного повествования, то есть пойдя по пути увеселения!