— Песня — куды с добром. Голова кружится. А есть еще лучше: «Ах вы, сашки-канашки мои, разменяйте бумажки мои!» — сказал захмелевший Нашатырь.
— Ну вот, — продолжал свой похожий на исповедь рассказ гость, не торопясь попивая самогонку. — Так и работал я в мирском звании главного бухгалтера Райзаготживсырья до самой весны нынешнего года. И тут вдруг потянуло меня в родные края. Спасу нет как потянуло! Сплю и во сне вижу Приишимские наши степи. Вспомню про березовые колки, про наши озера — сердце заходит. Стареть стал я, что ли. Словом, потянуло — мочи нет — восвояси. Подал я прошение об увольнении — Отказ. Подал второе — то же самое. И только после третьего заявления уволило меня окружное начальство. Получил я выписку из приказа, получил наградные — сто двадцать рубликов совзнаками — и в путь. Вот и прибыл в родные пенаты. Да, совсем забыл отрекомендоваться. Имею честь представиться: Федор Федорыч Полуянов. Так и в паспорте значится, — поспешно сказал гость полушепотом.
— Очень хорошо. Очень хорошо все это я, Федор Федорыч, понимаю, — с усилием пробормотал Нашатырь.
Время перевалило далеко за полночь. Все глуше и глуше и все как бы зловещее грохотал в отдалении гром. Все реже освещались мгновенными вспышками молний окна пономарской избушки. И Филарета Нашатыря, когда бутылка была допита, потянуло ко сну. Хозяину стало смертельно скучно без самогонки с болтливым, непонятным гостем, и он, борясь с тяжелой дремотой, почти равнодушно слушал глуховато-вкрадчивую речь бывшего игумена.
Гость, выпивший наравне с хозяином огнеподобную самогонку, не выказывал никаких знаков опьянения и со все возрастающей активностью продолжал разговор, искусно и тонко вовлекая в него изрядно осоловевшего хозяина. И когда гость свел речь к местным порядкам, к жизни на хуторе, — хозяин стал охотнее отвечать на его расспросы, и беседа почти совсем отрезвила Филарета.
— Ну, а как вам-то тут живется в нынешние времена? — участливо спросил постоялец.
— Да как вам сказать, владыко? Извиняйте, оговорился, Федор Федорыч, — поспешно поправился пономарь. — Перемены у нас в нашем житье-бытье супротив прежнего не ахти как заметные.
— Вот как? Любопытно. Что же это у вас советской властью не пахнет?
— Не знаю — как кто, а я, к примеру, как при старом режиме из кулька в рогожку перебивался, так и нынче ничуть не краше живу. Одни, как и прежде, в гору идут, на глазах пухнут. Другие перебиваются, с хлеба на воду.
— Удивительно. Удивительно. Что же, власть обижает? — тоном горячего участия спросил гость.
— Тут без второй бутылки не разберешь, что к чему. С одной стороны на власть как будто и обижаться нашему брату не приходится. Земли у нас вдоволь. У меня вот ее три десятины. Не земля — золотое дно. Да разве голыми руками ее возьмешь? Правда, конь у меня теперь, спасибо советской власти, налицо. Комбед в свое время помог. Это верно. Но разве сподручно однолошадному одолеть вековую целину? Это — одна беда. А тут к тому же местные власти меня кровно обидели. Голосу в прошлом году лишили. За мой церковный культ. А какой, вы сами подумайте, я культ? На колокольне звонил — это правильно. Был такой грех. Так ведь я это потому, что музыки всякой любитель. Я на этих самых колоколах не только «Достойную» могу отработать, но даже и кадриль в праздник холостым ребятам и девкам за милую душу сыграть…