Возбудив против себя преследование со стороны клира, он вынужден был покинуть любезный его сердцу Рим, который отныне он будет называть «Вавилоном» и «шлюхой в пурпурном одеянии». Он направляется в Вифлеем, где его неудовольствие вызывает роскошная базилика; «под предлогом почитания Христа сегодня мы заменили глиняные ясли золотыми», сокрушается он в одной из проповедей. Он начинает диктовать (порой весьма стремительно, и сохранит эту привычку до конца дней) комментарии к Библии, совмещая глубокую сосредоточенность и спешку, стилистический блеск и теологическую поверхностность, на которую позднее укажет Эразм. Иероним не был теологом, ещё в меньшей степени философом, но не кем иным, как филологом, причём страстным. Он полагал, что исправить греческий текст Ветхого Завета, Септуагинту, сверяясь с еврейским первоисточником, подобно тому как он усовершенствовал латинский вариант Нового Завета по греческому первоисточнику, было бы недостаточно: он должен и хочет воссоздать “hebraica veritas”[2]. Он делает решительный шаг от исправления текста к новому его переводу. И это станет подвигом всей его жизни. Неслучайно два лучших у нас мастера слова столь высоко вознесли его над историей: Поль Клодель в искромётном стихотворении о «святом заступнике писателей»:
Мы любим Иеронима: он и мастер пера, и пророк —
когда Бог его посещает.
Вы слыхали его, когда он – а было то сильнее его —
глупых, наглых хулителей проклинает?
Иль, затерян в своей пустыне, вдруг прознает, что
Руфин чуть над ним надсмеётся,
Так такой поднимет рёв, что Великое море трясётся…
– и Валери Ларбо, который в своём сочинении “Sous l’nvocation de Saint Jérôme” (1930–1933) оставил массу весьма проницательных суждений об искусстве перевода.
Вергилий, Цицерон, искусство античности – тонкое поэтическое сознание может поставить их на службу Божьему слову. И всё это – на твёрдой почве выверенных текстов, исторически определённых смыслов, а не отвлечённых аллегорий. Сама плоть слова сочетает в себе дух классики и дух Библии. Здесь, в вифлеемской келье, тяжким трудом вечно болезненного человека закладывалось основание того, что, пройдя Средневековье, в Новое время оформилось как аутентичное наследие Запада. Иероним вполне сознавал меру дерзости своих идей: «Есть немногие, кто признаёт, что я дерзнул пуститься в дело, на которое до меня не отважился ни один учёный латинист. Когда бледная смерть похитит писавших вместе с обращённой на них критикой, когда листья опадут и поднимется свежая зелень, то имя и слава уж поблекнут, останется единый дух»